Последние слова она произнесла быстро, и голос ее дрожал.

– Кем тебе быть? Служи, мой мальчик, Господу Богу, Богу Израиля, а не Риму. Для сынов Авраама нет иной славы, как следовать стезям Божьим и на этом пути обрести великую славу.

– Могу ли я быть воином? – спросил Иуда.

– Почему же нет? Разве Моисей не называет Господа Богом брани?

В комнате водворилась глубокая тишина.

– Благословляю тебя на это поприще, – сказала она, – если только ты будешь служить не кесарю, а Богу.

Он радостно принял ее согласие и стал понемногу засыпать. Тогда она встала, подложила ему под голову подушку и, накрыв его шалью, нежно поцеловала и вышла.

Когда Иуда проснулся, солнце уже было высоко и освещало горы. Повсюду летали голуби, и их белые крылья мерцали радужным блеском солнечных лучей. На юго-востоке красовался храм, и золото его ярко блестело на фоне голубого неба, но это было обычное зрелище, и он только мельком окинул его взором. На краю дивана, близ него, сидела девушка лет пятнадцати и пела, грациозно касаясь струн арфы, покоившейся на ее коленях. На лице девушки и остановился его взор.

Она отложила в сторону свой инструмент, сложила на коленях руки и ждала, когда он начнет говорить. Нам необходимо сказать несколько слов о девушке и заодно познакомить читателя со всей семьей Гуров.

В Иерусалиме после Ирода осталось много знатных лиц, пользовавшихся его щедростью. Если последние ссылались на потомков славных сынов одного из колен, особенно же колена Иудина, то счастливцев этих именовали князьями иерусалимскими – отличие, благодаря которому они пользовались огромным почетом среди менее счастливых соотечественников и уважением язычников, с которыми им приходилось входить в деловые отношения. Из числа этих баловней судьбы отец знакомого нам Иуды пользовался наибольшим почетом. Постоянно помня о народе, он оставался верен императору и честно служил ему как в Иудее, так и вне ее. Дела часто привлекали его в Рим, где он обратил на себя внимание Августа и снискал его дружбу. Вследствие этого в доме его красовалось множество царских подарков – пурпуровые тоги, кресла из слоновой кости, золотые кубки, особенно ценные, потому что были вручены ему лично императором. Такой человек не мог быть беден, но его богатство зависело не только от царских щедрот. Он вел множество предприятий. Значительное количество пастухов пасло его стада по равнинам и склонам древнего Ливана, на берегу моря и внутри страны находились основанные им торговые дома, его корабли привозили ему серебро из Испании, где в то время находились богатейшие рудники, а караваны дважды в год доставляли с Востока шелка и пряности. Иудей по вере, он строго соблюдал закон и обряды, занимал почетное местo в синагоге и храме и был сведущ в Писании. Он с наслаждением проводил время среди раввинов и довел свое поклонение Гиллелю почти до обожания. Но он отнюдь не был сепаратистом, его гостеприимством пользовались чужестранцы со всех концов света, и щепетильные фарисеи обвиняли его в том, что за его столом не раз сидели самаритяне. Будь он язычником и проживи несколько дольше, мир, может быть, знал бы о нем как о сопернике Ирода Аттика, но он был еврей и погиб лет за десять до того времени, к которому относится наш рассказ, – погиб во цвете лет, оплакиваемый всей Иудеей.

Мы уже знакомы с двумя членами его семьи – с его вдовой и сыном. У него еще осталась дочь – та самая девушка, которую мы застали напевающей своему брату песенку.

Ее звали Тирсой, и она сильно походила на брата. Те же правильные черты лица, и та же прелесть детского выражения лица. Сорочка, застегнутая на правом плече и свободно спадавшая на грудь и спину, проходила под левое плечо, оставляя обнаженными шею и руки. Прическа ее была проста и изящна, она носила кольца и серьги, браслеты из чистого золота и золотое ожерелье, изящно украшенное сетью тонких цепочек с привесками из жемчуга. Углы ее век, как и концы пальцев, были подкрашены. Нельзя было отказать ей ни в грации, ни в изяществе, ни в красоте.

– Очаровательно, Тирса, очаровательно! – восторженно воскликнул Иуда.

– Моя песня? – спросила она.

– И ты, и твоя песня. В ней что-то греческое! Гдe, ты выучила ее?

– Ты помнишь грека, певшего в театре месяц назад? Говорят, что он был певцом при дворе Ирода и его сестры Саломеи. Он вышел к публике вслед за борцами, когда в театре еще раздавался страшный шум. При первом же звуке его голоса все стихло, и я могла разобрать каждое слово.

– Но он пел по-гречески.

– А я по-еврейски.

– Вот как!.. Ты – моя гордость. Нет ли у тебя другой такой же прелестной песенки?

– Есть много, но об этом потом. Амра послала меня сказать тебе, что она скоро принесет тебе завтрак. Она думает, что ты болен, что вчера с тобой приключилось какое-то большое несчастье. Что с тобой, скажи мне, и я помогу Амре лечить тебя. Она знает египетские лекарства, но они бессмысленны. У меня же есть множество арабских рецептов, которые…

– Еще бессмысленнее египетских, – сказал Иуда, качая головой.

– Ты думаешь? Ну хорошо, – продолжала она, нимало не смущаясь, – в таком случае, оставим их в стороне. У меня есть нечто получше и повернее – амулет, очень давно данный персидским магом кому-то из наших предков. Посмотри, и надпись на нем почти стерта.

Она подала ему сережку. Он взял ее, осмотрел и, смеясь, возвратил обратно.

– И умирая, Тирса, я бы не воспользовался ею. Это – реликвия язычников, запрещенная всем сынам и дочерям Авраама. Возьми ее и не носи больше.

– Запрещенная? О нет, – возразила она. – Мать нашего отца носила ее всю жизнь, даже по субботам, и излечила ею множество народа… Она одобрена, посмотри, вот и печать нашего раввина.

– Я не верю в амулеты.

Она удивленно взглянула на него.

– Что сказала бы на это Амра!

– Отец и мать Амры возделывали свой сад на берегу Нила.

Тирса с сомнением смотрела на серьгу.

– Так что же мне с ней делать?

– Носи ее, сестренка, она тебе идет, хотя ты и без нее прекрасна.

Довольная, она снова вдела ее в ухо, в то время как Амра вошла в комнату с рукомойником и полотенцем.

Иуда не был фарисеем, и потому омовение его было быстро и просто. Затем Амра удалилась, и Тирса принялась за прическу брата. Когда ей удавалось изящно расчесать локон, она заставляла брата любоваться им в маленькое металлическое зеркало, которое, по обычаю всех красавиц страны, носила на поясе. Тем временем они вели следующий разговор.

– Знаешь ли, Тирса, я уезжаю.

У нее от удивления опустились руки.

– Уезжаешь?.. Куда? Когда? Зачем?

Он засмеялся.

– Сразу три вопроса! Какая ты чудная.

Но затем прибавил серьезно:

– Ты знаешь, закон требует, чтобы я избрал какой-нибудь род занятий. Покойный отец служит мне примером. И даже ты презирала бы меня, если бы я праздно расточал плоды его трудов. Я уеду в Рим.

– И я с тобой!

– Ты должна остаться с матерью. Она умрет, если мы оба оставим ее.

Радость исчезла с ее лица.

– Да, да! Но зачем тебе ехать? Если ты хочешь быть купцом, то можешь научиться этому делу и здесь, в Иерусалиме.

– Но я не думаю быть купцом. Закон не обязывает сына наследовать занятие отца.

– Кем же ты хочешь быть?

– Солдатом, – отвечал он, и в голосе его звучала гордость.

На глазах Тирсы появились слезы.

– Тебя убьют.

– Если такова будет воля Бога. Но, Тирса, не всех солдат убивают.

Она обвила его шею руками, как бы желая удержать его.

– Мы так счастливы, мой брат, оставайся дома!

– Дом не всегда будет таким, каков он теперь. Ты сама скоро оставишь его.

– Никогда.

Он улыбнулся ее серьезному тону.

– Скоро явится какой-нибудь иудейский князь, возьмет мою Тирсу и увезет ее к себе. И будешь ты радостью другого дома. Что будет тогда со мной?

Она отвечала рыданиями.

– Война – это ремесло, – продолжал он опять серьезно, – и чтобы научиться ему, нужно пройти школу, а нет школы лучше римского лагеря.