На северо-западе тучи сгущались в разбухшие серые горы, которые передвигались по небу, и эти громоздкие массы поглотили весь свет, кроме мрачного металлического отсвета падающего дождя. Ветер подхватывал тяжелые струи и превращал их в серые диагональные полосы, порывы ветра обдавали леденящим холодом.

День превратился в серебряно-серый сплав дождя и облаков, тучи спускались все ниже и ниже, пока не закрыли все небо, и серая злобная пелена протянулась от горизонта до горизонта. Дождь то журчал, то с рыком обрушивался на землю, снова и снова разрывались тучи, выплескиваясь на землю гигантскими водопадами.

Сначала дождь гулял и бил по крышам лачуг и сараев, затем, погоняемый надвигающимися тучами и ветром, он заревел и пошел барабанить по щитам стен, врезываясь в швы кровли. На пустырях и в узких улочках вода вздымалась серыми пузырями. Дождь заливал все, канавки и ямки, улицы и тропки переполнялись, и вода стала пробиваться по дворам к тощим фундаментам хижин и сараев. И все время небо грохотало, разрывалось и рушилось.

Дождь полоснул по крыше, ветер рванул ее и поднял, подбрасывая и крутя в небе гигантским серпом, который скашивает кроны деревьев и подрезает хлипкие заборы. Дождь поскребся о стену дома, нащупывая слабый стык, разошедшийся шов, нашел, за что зацепиться, и схватил, потянул, подергал, ржавые гвозди и проволока не выдержали, и дождь с ветром, объединившись, вырвали огромный кусок дерева с жестью, обнажив внутренность хижины, как шрапнель, снося пол-лица, выставляет напоказ все залитые кровью извивы мозга, уха, мышц — и это были намокшая мебель, сбившиеся в кучу люди и серые клочья мешковины.

Дождь подрыл фундамент и размыл почву, дом перекосился и осел, стены вспучились и стали ромбами с рваными зияющими краями. Дождь журчал, булькал, клокотал в желобах, бегал, как ртуть, по потолку, а внизу дрожащие бедняки раздували свои жаровни, поддерживали огонь, съежившись, трясясь в ознобе от холодной, безжалостной сырости, тесно прижимались друг к другу, чтобы хоть немного согреться, и стискивали зубы, чтобы не лязгали, не отбивали болезненную дробь.

В доме Паулсов слышали дождь, но не задумывались о нем. Этот звук не был звуком горя. Чудом дом выдержал. Отец, Чарли Паулс и их друзья постарались не зря, по крайней мере такую грозу дом мог выдержать. Дождь налетал на него, точно в порыве ярости. Обнаружив, что дыра в крыше заделана, вода скатывалась к краям крыши и пропитывала стены насквозь. Но, казалось, дом стиснул зубы и отчаянно боролся за жизнь.

Старая железная печка, которую Чарли с отцом притащили откуда-то за четыре мили, гудела и ревела, и огонь, бушевавший внутри, разливал по комнате тепло, дом стонал и вздрагивал, как от боли, под бичом дождя, пол прогибался, но стоял.

Мамаша Паулс сидела на стуле в спальне и тихо раскачивалась взад и вперед, сгорбившись, с лицом, высохшим от печали… Она пела про себя и мыслями была с папашей Паулсом, со своим сыном Рональдом и с детьми Фриды. Ее руки, сухие, в узловатых венах, словно мотки коричневой шерсти, лежали на коленях.

На кровати, на которой умер папаша Паулс, сейчас лежала Фрида, и лицо ее было обезображено горем и оцепенением. Мать, как могла, старалась облегчить ее страдания, напоила ее водой с сахаром, разогнала всех, кто толпился у них, охваченный жалостью и ужасом, отослала Альфреда, чтобы посидел с Каролиной и маленьким.

Чарли стоял у окна и тупо смотрел на серый мир. Он хотел что-то сказать Фриде, что-нибудь ласковое и приятное, но слова не приходили, и он чувствовал себя пустым, пустым и неподвижным, как сброшенное на пол пальто.

Чарли высокого роста, у него широкие плечи и грудь человека, который годами работал киркой и лопатой, мускулы вздувались под старой защитной рубашкой. Его широкие железные челюсти сходились в крутой подбородок, темный и твердый, как красное дерево, впалые щеки покрывала черная щетина. Но, несмотря на свою силу, он чувствовал себя сейчас слабым и одиноким.

Фрида зашевелилась на постели, застонала, прошептала, всхлипывая:

— Я заперла дверь, заперла. Может…

— Фрида, Фрида, — тихо сказал Чарли,

— Я заперла дверь, — стонала она.

— Да, — сказал он мягко. — Да, ты заперла дверь. Но я мог бы починить примус. Ты просила меня, а я не, починил. Поэтому не казнись. — Теперь слова слушались его, они хлынули неожиданно, как будто кто-то прочистил забитую трубу. Он сказал: — Ну хорошо, может быть, мы с тобой оба виноваты. Или, может быть, это судьба, как люди говорят. А может быть, божья воля. Так объясняют дядюшка Бен и старый брат Бомбата. Я сам не знаю, Фрида. — Он откашлялся и взял ее за руку. Она не была холодной, как он думал, напротив — крепкая и теплая — живая.

— Слушай, — сказал он, — когда мы прокладывали трубопровод на севере, там с нами работал один парень. Слабый парнишка, но толковый. Странные он вещи говорил. Он сказал, что всего труднее перенести беду, если человек один. Не знаю вот, с нами так ли? В общем-то, я не очень понял. Но у того парня была светлая голова. — Он помолчал и заговорил снова, с трудом подбирая слова, и в голосе его слышалась грусть. — По его выходит, что человеку не справиться одному, людям надо быть вместе. Похоже, что он прав. Толковый он был парень. Может, вот и с братишкой Ронни поэтому так вышло. Не любил он, чтоб ему помогали. Хотел все сам. Не был вместе с нами. Или дядюшка Бен — тоже. Люди Сделаны так, что им нельзя одним. Черт побери, сдается, что люди сделаны так, чтобы быть вместе. Я… — Но слова снова не слушались его, и он только покачал головой.

Он взглянул на Фриду и увидел, что она тихо плачет. Слезы искрились и поблескивали у нее под глазами и в уголках рта. Он чувствовал, как крепко сжала она его руку, и он взял ее руку в свои ладони и гладил ее теплую коричневую кожу.

Ощущая такую же неловкость, как и в тот раз, когда он предложил Фриде пожениться, Чарли сказал;

— Полежи спокойно, ладно? А я встану и приготовлю нам по чашечке кофе. Думаю, мы можем позволить себе выпить немножко кофе в такой день. — Он улыбнулся ей и высвободил руку.

Мать сидела неподвижно, сжав руки, и казалось, что она молится.

Чарли вышел из комнаты, и пол стонал под его тяжелыми шагами. В спальне, свернувшись калачиком в постели Рональда, спал малыш Горни. Стены лачуги отсырели, и Чарли подумал, что надо будет снова заняться крышей, как только перестанет дождь.

В кухне было тепло, и, когда он открыл печку, языки пламени всколыхнулись ему в лицо. Он ходил, наклонив голову под низким потолком. Насыпал в кофейник кофе из жестянки, налил воды, поставил кофейник на огонь. Он нащупал в кармане брюк пачку и достал сигарету. Распрямил ее своими огрубелыми, мозолистыми пальцами и прикурил, вытащив из печки скрученную полоску бумаги. Он прислонился к кухонному столу и курил, ожидая, когда поспеет кофе.

Он прислушивался к дождю, с шумом падающему на крышу и стены дома. Подошел к двери, отодвинул засов и слегка приоткрыл ее. Порыв ветра ударил ему в лицо струями дождя.

Чарли Паулс стоял и смотрел, как льет дождь. Вода буравила землю. На улице было серо, и шум дождя был ровным, как стук сердца. Когда он еще раз взглянул вверх, он увидел, к своему изумлению, птицу, которая поднялась над цветными лоскутами крыш и взмыла высоко-высоко в небо.

ПЕРЕВОД С АНГЛИЙСКОГО А. МАРТЫНОВОЙ