– Георгий Платонович, при чем тут японцы? – возмутилась Мириам Исхаковна. – Мы говорим о русском народном творчестве! Самобытном!

– Ни при чем, – покладисто согласился Отес. – Если о самобытном – тогда, конечно, японцы ни при чем.

Он невинно глянул поверх газеты, перевернул страницу и опять уткнулся в текст. Отесу было семьдесят пять лет, до нынешнего литературоведения он прошел огни, воды, медные трубы, горячие точки, холодные льдины и все остальное. Индийский океан и японское побережье он наверняка тоже прошел. Отес был умен, как бес, добр, как ангел небесный, студенты его боялись и обожали, за глаза звали «Отес родной», даже самые безбашенные учили его литературоведение всерьез, всерьез же расстраивались, если получали тройку, а двоечников у него вообще не было. Вера смутно сожалела, что Георгию Платоновичу уже семьдесят пять. Мириам об этом не помнила и строила ему глазки.

– Месторождение жемчуга – в навозе, – вдруг подал голос Петров, открыл глаза, потянулся и зевнул во весь рот. – Навозну кучу разгребая, петух нашел жемчужное зерно… Вера! Ты даже этого не знаешь!

– И этого не знаю, – согласилась она. – А вот что я знаю совершенно точно: через полтора часа второй курс, и трое с дневного на пересдачу, и Семенова с утра на после обеда попросилась, ей ребенка не с кем было оставить… Я ж тут до вечера застряну, а дома только шоколад и пачка соли. Между прочим, ты меня на базар обещал отвезти, а сам дрыхнешь.

– Ну, разбудила бы, – ответил Петров и с кряхтением полез из кресла. – Обещал – отвезу. Подумаешь, полтора часа… За полтора часа мы три базара объедем.

– Принято говорить не «базар», а «рынок», – как бы между прочим заметила Мириам Исхаковна. – «Рынок» – это по-русски. А «базар» – это по-турецки, кажется. Или по-арабски. В общем, как-то по-восточному.

– Ну, вам виднее, – согласился Петров. – По-восточному так по-восточному. Хотя… минуточку…

Он полез в карман, вытащил плотно сложенный полиэтиленовый пакет, неторопливо развернул его, удивленно уставился на крупную черную надпись на желтом фоне и с недоумением спросил:

– Это разве арабская вязь? Гляньте, Мириам Исхаковна! По-моему, это все-таки не по-восточному.

На боку пакета было написано BAZAR. Мириам Исхаковна обиделась.

– Ну, уж точно – не по-русски, – начала она склочным голосом, на глазах закипая. – Уж чего-чего, а кириллицу от латынщицы я могу отличить!

– Латынщица – это кто? – с любопытством спросила Вера, с треском разворачивая вторую шоколадку.

– Вы и этого не знаете! – со злобным торжеством заорала Мириам Исхаковна, мигом поворачиваясь к ней.

– Не знаю, – призналась Вера и виновато повесила голову. – Даже не слышала никогда.

Петров заржал. Отес невинно смотрел поверх газеты. Мириам Исхаковна задыхалась от гнева. Наконец отдышалась, закрыла глаза и трагически прошептала:

– И такие люди преподают в университете. Учат будущих педагогов. Интересно, чему могут научить? Пить чай с шоколадом в рабочее время? Спать посреди дня в деканате? Сводить со студентами личные счеты? По базарам шляться?

– По рынкам, – подсказал Петров, старательно рисуя на своем пакете толстым красным фломастером новую надпись: RYNOK.

Мириам Исхаковна открыла глаза, схватила с подоконника свою сумку и потопала из комнаты, на ходу угрожающе пообещав:

– Я чай пить не буду!

Дверь за ней оглушительно хлопнула. Отес сложил газету и с удовольствием отметил:

– Вы хулиганы, молодые люди.

– Ну, уж прям, – обиделась Вера. – Я ж не виновата, что ни одной латынщицы в глаза не видела. И не слышала никогда. А вы слышали, Георгий Платонович?

– Ну, как сказать, – задумчиво отозвался Отес. – Кажется, ее все-таки по-другому звали. Давно это было.

Они с открытой симпатией поулыбались друг другу, а Петров отобрал у Веры шоколадку, сунул ее в рот и важно, хоть и несколько шепеляво, объявил:

– Я догадался, в чем дело. Она тебе шоколад не может простить. У нее диета, а ты тут нарочно фольгой шуршишь. А что за личные счеты со студентами? Вот этого я не понял.

– А я Кошелькова только что зарезала. Наверное, нажаловался уже.

Кошельков был любимчиком Мириам Исхаковны, надеждой и опорой русского народного творчества, красавцем мужчиной и клиническим идиотом.

– У-у-у, это серьезно, – загрустил Петров. – Это жди разборок. У него же мама не то в газете, не то на телевидении… Склочная – базар отдыхает. И рынок тоже… А за что ты его?

– А за руки хватает.

– Как это? – в один голос удивились Петров и Отес.

– Да как всегда, – недовольно сказала Вера. – Сел отвечать, ручонку через стол тянет, мои пальцы потрогать норовит, а сам через каждое слово: «Вы понимаете? Вы понимаете?» Конечно, не понимаю. Никто бы не понял. Абсолютную ахинею несет.

– А Исхаковна говорит, что у него исконная русская речь. Или посконная? – Петров повспоминал и нерешительно уточнил: – Или сермяжная. В общем, жемчужное месторождение: тудыть, мабуть, надысь… Инда взопрели озимые.

– Надо же! – искренне удивилась Вера. – А с остальными он нормально. В смысле: отстой, о-кей, непруха, сидюшник… За «клаву» с нуля бабок немерено забашлял. И все такое… Может, не надо было его резать? По крайней мере, бытовую психологию он превзошел. Молодец. Хотя за руки хватал. Идиот.

– А не родись красивой, – злорадно заявил Петров.

Вера помрачнела.

– Ты поспал? – ласково спросила она.

– Поспал… – Петров насторожился.

– Поразвлекался?

– Поразвлекался. Немножко.

– Шоколадку мою слопал?

– Слопал. Но она маленькая была.

– Спасибо сказал?

– Э-э-э… забыл.

– Скажи, – потребовала Вера.

– Спасибо, – сказал Петров.

– Ну и что ты сидишь? – возмутилась Вера. – Кто обещал меня на базар отвезти?! И на рынок тоже! В доме пачка соли и литр кипяченой воды! А шоколадку ты слопал! А я, между прочим, не на диете! А почти через час еще группа, и еще двоечники, и наверняка Кошельков опять припрется! Смерти ты моей хочешь! Вот все Тайке расскажу!

– У-ф-ф-ф… – Петров перевел дух и помотал головой. – Умеешь ты человека до нервного срыва довести. Посмотришь – вся такая… такая вся… неземное создание. А как чего – так сразу и сожрешь. Главное – за что? Не характер, а серная кислота.

– Петенька, у умных людей не бывает ангельского характера, – подал голос Отес. – Они все знают, все понимают, все анализируют и всех нас видят насквозь. И от этого характер неизбежно портится.

– Но у вас-то не испортился, – недовольно заметил Петров.

– Но я ведь и не такой умный, как Вера Алексеевна, – возразил Отес.

Настроение у Веры поднялось.

– Конечно, не такой, – весело сказала она, подталкивая Петрова к выходу. – Вы гораздо умнее.

Отес недоверчиво хмыкнул, покачал головой и опять взялся за свою газету, а Вера в который раз со смутным сожалением подумала, что ему уже семьдесят пять. Зачем он так рано родился? Родился бы лет хотя бы на сорок позже – и… Да ничего не «и». Женился бы на какой-нибудь Тайке. И был бы счастлив. И Тайка, конечно, тоже была бы счастлива. А Петров куда бы делся? А Петров женился бы на Вере. И Вера тоже была бы счастлива. Наверное. Во всяком случае, дети у нее были бы не хуже, чем у Тайки. При таком-то отце. С такой-то наследственностью.

– Ты чего молчишь? – осторожно спросил Петров, выруливая со стоянки за университетом. – Сердишься? Или устала сегодня?

– Встала рано, – неохотно ответила она. – Побегала немножко больше, чем надо. Да еще и попрыгала. Да еще и поплавала… Кроссовки новые испортила. Заколку потеряла. Правда, тёзке клиентов нашла. Ой, да! Ее же предупредить надо! Совсем забыла.

Вера выудила из сумки мобильник, на всякий случай проверила счет и с некоторым душевным трепетом позвонила своей лучшей – и единственной – подруге, коллеге, и к тому же – полной тёзке.

– Вера Алексеевна, – бодро начала Вера без вступления. – Должна предупредить. Тебе сегодня звонить будут. Ты же с двадцати ноль-ноль дежуришь? Ну вот. Не знаю… Скорее всего – двое… Может быть, четверо… Или шестеро. Но шестеро – это вряд ли. Ну что ты орешь? Да ничего не сумасшедшие, так, некоторые отклонения… лаковые штиблеты и черные костюмы в пять утра… Я сумасшедшая?! Ты это официально заявляешь? Ладно, тогда я тоже позвоню. Попозже. Ты, главное, их выслушай, а потом мне о впечатлении расскажешь. Что – сама? Сама… Вода утром очень холодная, а больше никаких впечатлений.