— Не возражаете, если я вас на какое-то время оставлю одного? — спросил Серж. — Тут есть кухонька, спиртовка и все такое… Вы ведь не откажетесь от пунша?

— Никоим образом, — сказал Бестужев.

— Вот и прекрасно, — сказал Серж. — Вы читайте, читайте, я тем временем похозяйничаю…

Его голос прямо-таки звенел от нешуточного напряжения, оказавшегося, надо полагать, для этого хлыща чрезмерным. Бестужев окончательно уверился, что дело нечисто, но никаких догадок строить не спешил, потому что это сейчас бессмысленно…

— Да, конечно, — сказал он совершенно спокойным, даже беззаботным тоном. — Сделайте одолжение…

Серж вышел, чересчур шумно хлопнув дверью. Оставшись в одиночестве, Бестужев так же нарочито шумно отодвинул стул еще подальше от стола, уселся. Со своего места он не дотянулся бы до папки, но и не собирался этого делать. Если худшие его предположения верны, папка играла ту же роль, что кусочек сыра в крысоловке, а значит, ею следовало пренебречь…

Опустив руку в карман брюк, он достал револьвер, небольшой тяжелый, положил руку с оружием на колени и крепко зажмурился, отвернув к тому же лицо от стола с лампой — чтобы глаза, когда их придется открыть, уже попривыкли к окружающему мраку…

И обратился в слух. Не исключено, что от этого зависела жизнь. Тишина стояла совершеннейшая, вязкая…

За спиной у него, на расстоянии всего-то шагов шести, раздался тихий звук, более всего похожий на негромкий шум, производимый опускавшейся дверной ручкой, на которую осторожненько нажали с той стороны… Дверные петли, судя по весу, были обильно смазаны, но все равно, тихо-тихо приоткрывавшаяся дверь никак не могла распахнуться совсем уж бесшумно…

Особого возбуждения не было — только рассудочный охотничий азарт, уж столько раз испытанный в жизни.

Палец лежал на спусковом крючке.

Дверь открылась.

Усилием воли заставив себя выждать пару томительных секунд, растянувшихся на целую вечность, Бестужев, все еще не открывая глаз, ухитрившись не опрокинуть стул, прянул вправо, развернулся в сторону распахнувшейся двери, где явственно виднелась человеческая фигура. Коридор так и оставался темен, но, когда Бестужев открыл глаза, смог разглядеть специфическую позу оной фигуры — правой руки не видно, как будто ее и нет, но это означает, что она вытянута в направлении стола…

Вспышка пламени, громыханье выстрела — но направлен он был в ту сторону, где Бестужева уже не было, врага удалось упредить на пару-тройку мгновений… Со звоном разлетелось оконное стекло — и Бестужев, не меняя позиции, ответил сразу тремя выстрелами — для надежности. Плавным пируэтом балетного танцора переместился левее. И в четвертый раз жать на спусковой крючок не стал: фигура, подломившись в коленках, шумно осела на пол, и тут же о паркет тяжело брякнулось нечто металлическое и немаленькое, судя по стуку.

Стояла прежняя тишина, только в комнате теперь удушливо воняло тухлой пороховой гарью, да с того места, где рухнул пораженный противник доносились довольно мерзкие отзвуки вроде похлипывания и царапанья, становившиеся, впрочем, все тише…

Бестужев прижался к стене рядом с дверью, в которую удалился Серж, держа на прицеле распахнутую. Шло время — мучительно медленно текло, как заросший ручей — а вторжения новых неприятелей так и не последовало. Зато дверь рядом с ним распахнулась, и Серж напряженно вопросил с порога:

— Готов он, Степа?

Вслед затем осторожненько, такое впечатление, на цыпочках, двинулся в комнату. Не усмотрев у него в руках оружия, Бестужев встретил «коллегу», как подобает — молодецким ударом в скулу, от всей души, со всем расположением, так что Серж отлетел к стене, шумно к ней приложился и едва не сполз на пол. Не дав ему упасть, Бестужев оказался рядом, сгреб за ворот, упер меж глаз короткое револьверное дуло, еще пронзительно вонявшее гарью, спросил яростным шепотом:

— Кто еще в доме? Застрелю, сволочь!

— Н-никого… — прошептал полузадушенный Серж, даже не пытаясь выдираться. — Никого больше, Христом Богом… Ваше… господин ротмистр… мы ж не сами… велено было…

— Тихо! — вовсе уж страшным шепотом приказал Бестужев.

Мерзавец затих, и они еще долго пребывали в этой позе. Как ни прислушивался Бестужев, дом был наполнен этой вязкой тишиной, словно яма — гнилой дождевой водой. У него уже стали помаленьку появляться первые соображения: если он угадал, стрелок и должен быть один-одинешенек…

Однако из благоразумия выждал еще несколько минут. Потом, нажимая дулом, осведомился:

— У Пантюшки есть пушка?

— Ни б-боже мой… трус и неспособен…

— А ты, значит, способен… — мрачно констатировал Бестужев. — Зови дружка, живо! Да смотри у меня!

Он подтащил своего пленника к окну (одна створка выхлестнута тяжелой пулей, в комнату струится прохлада позднего вечера), и тот крикнул, прерывающимся голосом:

— Пантюша, сюда!

Пантелей почти моментально возник на пороге, пытаясь присмотреться к происшедшему, испуганно бормоча:

— Что ж вы так неаккуратно… над самой макушкой пуля зыкнула… в дерево шлепнула — страсть… предупредили бы, что ли, я б отошел…

Вмиг освободив карманы Сержа от тяжести двух браунингов, Бестужев одним прыжком оказался у двери и ударом колена под душу на приличное время сделал Шарля-Пантелея совершенно безопасным, после чего, не убирая револьвера, другой рукой взял со стола коробок спичек и направился к осветительным рожкам. Едва он повернул фигурное колесико, раздалось знакомое шипение вытекающего газа — с освещением обстояло совсем не так, как ему соврали… Когда загорелись оба рожка, в комнате стало совсем светло.

Пантелей охал и подвывал, согнувшись в дверях в три погибели, зажимая руками брюхо. Серж стоял на прежнем месте, боясь шевельнуться. Словом, полное благолепие, сопротивление противника сломлено, теперь можно и осмотреться…

Бестужев подошел к лежащему — тот уже упокоился совершенно, скрюченные пальцы правой руки еще подрагивали чуть заметно, но лицо застыло, как маска, уставившиеся в потолок глаза стекленели. Около тридцати, ничем не примечательного облика, одет хотя и без изящества, но прилично, физиономия, на первый взгляд, абсолютно незнакомая. Рядом с откинутой правой рукой валяется черный маузер. При виде сего оружия Бестужев легонько присвистнул, поднял брови: с маузером под полой по Парижу? Это за версту попахивает эсерами либо анархистами подобной тяжелой артиллерии, не изменяющим своим привычкам и в Европе… Серьезные люди, что и говорить…

Как военный и жандарм, много чего навидавшийся, он смотрел на новопреставленного раба Божьего без малейших эмоций, с холодным исследовательским интересом. Зато Сержа чуть ли не на изнанку вывернуло, когда зажегся полный свет — ну конечно, не видывал такого, мизерабль… А туда же…

— Бог троицу любит… — сказал Бестужев, поворачиваясь к Сержу. — Посему, а также симметрии ради, следует и вас рядом положить, стервецы… Я другую щеку сроду не подставлял… Разводить мелодрамы с позволением помолиться напоследок не будем, господа? Все равно христиане из вас поганые…

Серж рухнул на колени. До сих пор подобное Бестужев видывал только в дурных мелодрамах или в синематографе, но сцена оказалась в точности та же самая: Серж форменным образом полз к нему на коленках, подвывая от ужаса, и все его сбивчивые слова, что слетали с уст, сводились к просьбам о пощаде, поскольку они люди подневольные и всецело зависимые, принуждены были жестоким и зверообразным господином Гартунгом…

«Хороший материал, — подумал Бестужев. — Легки й… Как говорится, и кроить легко, и в клочья разодрать — без усилий…»

Пребывая все в том же полусогнутом виде, Пантелей добрался до угла и сжался там в комочек на полу, обмерев, словно жучок-притворяшка, которыми Бестужев забавлялся в детстве. Ну, персонально он в силу своей малозначимости Бестужева не интересовал вообще, так что пусть себе и дальше пообмирает…

— Излагай, сволочь… — сказал Бестужев, легонечко вразумив Сержа револьвером по ушибленной скуле. — Все выложишь — жить будешь, слово офицера… Ну?