— Человек слаб, ваше высокоблагородие, а грех сладок… Так уж вышло, что в один несчастный день заимствовал я у купца некую сумму денег и, как бы это выразиться, затерялся в безвестности… Здесь паспортов не особенно и требуют, прожить можно, ежели потихонечку… Думал в Италию перебраться, там вечное лето стоит, народ легкий, девки, говорят, красивейшие… жизнь дешевая… только как-то так оно вышло, что денежки размотались… На мою удачу, пересекла меня Фортуна с Сергеем Филипповичем, а тот отвел к Аркадию Михайловичу… Они, Аркадий Михайлович, к делу и пристроили, обещали за безупречную службу казус с пеструхинскими денежками совершенно предать забвению, помочь в Россию вернуться незапятнанным и избавленным от уголовного преследования… Вот и служу полтора годика, как одна копеечка, нареканий не было-с, хоть Аркадия Михайловича, хоть Сергея Филипповича спросите! Исключительно в целях заботы о вас всё! Мало ли… Революционеры кишмя кишат, полиции не опасаясь нисколечко…

Бестужев уже утратил всякий интерес к этому субъекту: ну что тут могло быть интересного? Подтвердилось одно из соображений, и только. Строго говоря, упрекнуть Гартунга не в чем — такое поведение вполне может считаться исключительно проявлением заботы о важном петербургском визитере…

— Ладно, — сказал Бестужев. — Помолись своему ангелу-хранителю, что испугом отделался. Только запомни накрепко, амплитуда ты трахейная: если пискнешь хоть словечко что Аркадию Михайловичу, что Сергею Филипповичу об этом происшествии и нашем разговоре… Мало того, что вовек тебе более России не видать — лично прослежу, чтобы тебя, поганца, французская полиция за кражу денег хозяйских законопатила на здешнюю каторгу, откуда тебе уже в жизни не выйти… Уяснил? Аркадий Михайлович, спору нет, человек влиятельный, только я-то, голуба моя, из самого Петербурга, из знаменитого здания, которое сотней таких вот Аркадиев Михайловичей командует, как унтерами…

— Нешто мы не понимаем? Все будет в лучшем виде, ни одна живая душа… Рад стараться, ваше высокоблагородие!

— Ну и отлично, — сказал Бестужев. — Что стоишь? Карабкайся на козлы, и поехали. Время позднее, порядочным людям спать пора. Прямиком на мою парижскую квартиру…

Парижский рассвет ничуть не походил на сероватые петербургские или ничем не примечательные, хотя и не лишенные красоты венские — необычный он был какой-то, акварельный, игравший загадочными и неожиданными оттенками. Вот только любоваться этим было некогда — события разворачивались…

Ламорисьер, стоявший посреди небольшого кафе, — где, не спрашивая поднятого с постели хозяина, устроил нечто вроде штаба, очень уж местечко было удобное — обвел всех присутствующих своим знаменитым тяжелым взглядом, к коему Бестужев уже успел привыкнуть. Насупясь и нахмурясь, произнес:

— Ситуация следующая, господа мои… Консьержка — баба, сразу видно, хитрющая, пробы негде ставить. Но соображает, что с нами ссориться как-то не с руки, боком выйдет… Клянется и божится, что вчера вечером в квартиру приехал хозяин еще с тремя незнакомцами, за ними внесли два больших ящика. По описанию внешности определить трудно, с кем мы имеем дело — но наверняка с нашими друзьями, изменившими внешность, как они это порой практикуют. С того времени, как мы установили наблюдение, никто из подходящих под описание дома не покидал — ни через парадное, ни через черный ход. Из дома вообще никто не выходил. — Он покосился даже не на Ксавье, а в его сторону: — У господина инспектора найдутся какие-нибудь ценные замечания по ситуации?

— Нет, — кратко и хладнокровно ответил Ксавье.

— Ну и прекрасно, — усмехнулся Ламорисьер. — Мои парни, надежности ради, порасспросили и жителей близлежащих домов — никто не видел на улице людей, выносивших тяжелые ящики. Так что птички, я полагаю, в гнездышке.

Бестужев подумал: меж тем моментом, когда Гравашоль с сообщниками вошли в квартиру и тем, когда за домом было установлено плотнейшее наружное наблюдение, прошло не менее полутора часов, а то и все два… Два часа темного ночного времени — к тому же жители близлежащих домов, в спешном порядке поднятые с постелей буквально четверть часа назад, этой ночью все поголовно почивали без задних ног: район не особенно и фешенебельный, приют мирных рантье, мелких чиновников и тому подобной публики, у коей нет привычки развлекаться по ночам. Ночью квартал затихает…

У него были сильные подозрения, что буквально те же мысли отражаются на хмуром лице Ксавье — но он тоже благоразумно держал их при себе. Не было смысла с этим вылезать, коли уж через несколько минут в квартиру придется ворваться…

Ламорисьер обернулся в ту сторону, где под присмотром рослого агента в штатском помещался низенький, дурно одетый субъект этакого угодливого вида:

— Готов, Черепашка? Смотри у меня, напортишь что-нибудь, шкуру спущу…

Субъект, нервно переминаясь с ноги на ногу и заискивающе улыбаясь, ответил:

— Господин бригадир, чем угодно клянусь…

— Смотри у меня, урод!

В эти тонкости никто Бестужева не посвящал, но он и без разъяснений понимал, в чем дело: из тюрьмы на пару часов вытащили специалиста по мгновенному отпиранию любых замков без родных ключей, дело знакомое…

— Ну что же, господа, — сказал Ламорисьер, демонстративно проверяя свой пистолет, — сейчас двинемся. Многолюдной толпой врываться нет смысла, это может всполошить наших пташек. Сейчас они наверняка десятый сон видят, а если и поставили дежурного, он, ручаться можно, подремывает — в такую пору глаза у всех слипаются… Черный ход под наблюдением. Жандармов и прочие резервы я расположил в отдалении, за пределами обзора из окон, но в случае чего они поспеют быстренько. Однако вы все прекрасно понимаете: явные облавы с лихими перестрелками весьма чреваты. Сплошь и рядом мы получаем не целехонького собеседника, а трупы или тяжко раненных. Так что действовать будем быстро, ловко, бесшумно, малыми силами…

Он принялся раздавать конкретные поручения — краткими фразами, деловито, спокойно. Бестужев уже убедился: каков бы ни был характер у бригадира, дело свое он знает. Беда только, что чрезмерно упрям, но этим многие грешат в их ремесле…

Как иногда случается, в вопиющем несоответствии с текущим моментом вдруг всплыло в памяти событие откровенно комическое — такое бывает… Год назад в одном из губернских жандармских управлений шел розыск группы боевиков, которых требовалось незамедлительно отыскать и взять, пока не покинули пределы губернии. С утра и до обеда управление засыпало депешами все розыскные пункты на вверенной ему территории — чересчур уж часто требуя докладывать о готовности к действиям. Всех эти бессмысленные, прямо скажем, телеграммы к обеду изрядно задергали, но никто, понятно, вышестоящему начальству сего сообщать не стал. И надо ж было случиться, чтобы в одном из пунктов появился поручик Терещенко, вообще-то пребывавший в трехдневном отпуске по случаю рождения дитяти… Будучи после вполне объяснимого неумеренного потребления водки в состоянии некоторого изумления, ознакомившись с телеграфной перепиской и воспользовавшись минутной отлучкой начальника пункта, на очередной надоевший запрос поручик ответил лично. Сидевший за аппаратом вахмистр то ли не осмелился возражать начальству, то ли решил, что имеет дело с шифрованной депешей, тайную суть которой ему знать по незначительности чина не полагается. Короче говоря, в ответ на бог ведает которую по счету телеграмму: «Сообщите готовность наличного состава к немедленным действиям» губерния получила цитату из романа Николая Василича Гоголя: «И всё, что ни было, садилось на коня…» Разозленное губернское начальство, естественно, учинило поручику разнос, но, в общем, обошлось без особых последствий…

— Вперед, господа мои! — тихонько рявкнул Ламорисьер.

Работать французы умеют, снова признал Бестужев. К парадному того дома, где устроил конспиративную квартиру Гравашоль, двигались с двух сторон, цепочками, вплотную к стене, под окнами, так, чтобы не заметили из квартиры. Обутые в штиблеты на резиновой подошве полицейские передвигались практически бесшумно, проворно.