У сквера, обрамлённого кустами жёлтой акации, он притормозил, заметив Катю Петренко. Она то ли ждала кого-то, то ли собиралась идти куда-то и, увидев его, смутилась. Присела, разглядывая щенка. А тот, мотая хвостом, упёрся лапами в круглые её коленки, облизал нос и щёки, ткнулся в кофточку, задев обозначившуюся грудь. Тут она снова смутилась, покраснела и, сердито выговорив: «Какой он у тебя невоспитанный!» – ушла к клубу, где сегодня третий день крутили индийский фильм «Бродяга».

Виктор помчался дальше, слыша шлёпающие прыжки щенка. Натужно скрипела цепь. Казалось, он сейчас взлетит вместе с велосипедом, повторяя недавно вычитанные у Лермонтова строчки:

…Хочу я с небом помириться,

Хочу любить, хочу молиться,

Хочу я веровать добру.

Слезой раскаянья сотру

Я на челе, тебя достойном,

Следы небесного огня…

И ещё казалось ему в этот момент – нет, не щенок, а он сам, Виктор, прикоснулся к Кате, к её таинственным выпуклостям под кофточкой, отчего в нём будто что-то вспыхнуло, обдав его слепящим жаром.

У почты Виктор свернул к дому, но здесь дорога снова пошла в гору и он задохнулся. Пришлось идти шагом, хватая воздух раскрытым ртом.

Он вкатывал велосипед через калитку, когда увидел у крыльца, рядом с отцом, человека в тёмно-синем кителе, форменных брюках и до блеска начищенных туфлях. Оба курили. Человек в кителе был повыше отца, заметно моложе, но точно с такими же набрякшими веками, проступившими скулами, ровно очерченным, с небольшой вмятиной, подбородком и таким же зачёсом чуть тронутых сединой волос.

Он рассматривал Витьку внимательно и серьёзно, словно запоминал, как тот прислоняет к забору велосипед, треплет за ухо пса, подходит здороваться.

15 Дом на берегу Терешки

– Вы тут знакомьтесь, а я помогу Анне стол накрыть, – сказал, поднимаясь на крыльцо, отец.

– Ну, здравствуй, племянник.

Человек в кителе протянул Витьке руку, мягко сжал его ладонь, задержав в своей, смотрел, улыбаясь.

– Давненько я тебя не видал, ты уж взрослым сделался. А в какой красоте вы здесь живёте-то! – повёл он взглядом вокруг.

А вокруг – рядом, в палисаднике, и у соседей, за забором – клубились белой кипенью вишнёвые и яблоневые деревья, гудели пчёлы в цветущих кронах, сияло небо тёплой голубизной над просевшими камышовыми крышами, испятнанными налётом зелёного мха.

– Питерку-то свою, саратовскую, не забыл? Степь ковыльную? Там сейчас тоже тепло и жаворонки поют. А на пруды да речки уток налетела тьма… Ты, говорят, кроличье хозяйство ведёшь. Покажешь?

В сарае, разглядывая клетки, гость одобрительно кивал, приговаривая:

– Смотри-ка, справная у тебя живность. Кукурузой кормишь? А клетки сам сколачивал? С отцом? Хорошо сделаны, по-нашему.

– У вас что, тоже кролики были?

– У нас-то в Глотовке? Там, у Капитона Астафьевича, нашего деда, а твоего прадеда, чего только не было: дом на берегу Терешки, овцы, лошади, дощаник с неводом, земля своя.

– А отец говорил – он бедняком был.

– Бедняком? – Гость усмехнулся, вздохнул сдержанно. – Да, и бедняком тоже был. Потом, перед смертью. Когда в колхоз вступал.

– А мой дед Матвей почему оттуда уехал?

– Матвей Капитоныч-то, папаня наш?! Такая, видно, у него планида – в чужом краю век доживать. Ну да это, как у нас, железнодорожников, говорят, длинномаршрутная история, надо отдельно рассказывать. Давай лучше про тебя потолкуем: какую вы там то ли шлюпку, то ли лодку ладите? Откуда она у вас?

Удивился Витька: когда отец успел рассказать брату про это? И – как? Про Бессонова наверняка – ни одного доброго слова.

– А хотите посмотреть? Шлюпка настоящая! Здесь недалеко, туда и обратно – минут десять.

– Ну, поди скажи отцу, что мы скоро вернёмся.

Они шли мимо сквера, к дому Плугаря, и у Витьки крепло странное чувство – будто в его жизни для этого человека с улыбчиво-спокойным лицом и ровным голосом всегда было заготовлено никем не занимаемое место. И вот наконец оно перестало пустовать.

С Владимиром Матвеевичем здоровались все встречные. Они издалека вглядывались в него, рассматривая железнодорожный китель, расстёгнутый на две верхние пуговицы, и сверкающие туфли, а встретившись с его прямым, доброжелательным взглядом, словно спохватываясь, кивали. Хотя из-за райцентровского многолюдья сельская привычка здороваться с незнакомыми в Олонештах была утрачена.

– Красиво здесь, ничего не скажешь, – говорил между тем Владимир Матвеевич. – У нас в Глотовке, да и в твоей Питерке, поскромнее. Но и там – свои красоты. Да ты должен помнить, тебе годочков пять было, когда вы с матерью сорвались с места.

…Что он помнил? Широкие улицы, приземистые дома с прочными на окнах ставнями – их закрывали, когда начинались сильные степные ветры. Посиделки у ворот в тихие летние вечера с тлеющими в горшках кизяками – их дым отгонял комаров. Страшные истории о степных волках и Сёмку-дурачка, ходившего побираться по домам босиком. Разнообразие живности – в каждом дворе коровы, овцы, гуси, козы, а у кого-то и верблюды. Пересыхающую летом речку Малый Узень да ещё – непаханую ковыльную степь, куда он четырёхлетним (мать рассказывала) однажды ушёл с заднего двора и потерялся. Его искали всем селом почти весь день, цепочкой прочёсывая высокие ковыли, а нашли только потому, что заметили: коршун кружит над одной точкой, спускаясь всё ниже. Той точкой был он, уснувший в ковылях.

И ещё помнил, как в родительскую субботу, в конце зимы, когда снег начинал подтаивать, баба Дуня пекла из теста жаворонков и одного велела ему снести во двор, на крышу сарая. Зачем? А чтоб душа кого-нибудь из умерших, озябшая за зиму, вошла бы в жаворонка и согрелась. Как узнать, вошла ли?.. Да оживёт жаворонок и улетит… Витька карабкался по осевшему сугробу, косясь на прилетевших недавно грачей, к тесовой крыше, ладил на самый край тёплого, только из печи, жаворонка, а потом, вернувшись в дом, ёрзал у окна, запрыгивал в валенки, выскакивал на крыльцо: белеет? Не улетел? Наконец ворвался на кухню с криком: «Ожил! Улетел!» Допытывался: «Куда?» – «В небо, куда ж ещё», – объясняла баба Дуня. «А мы его увидим?» – «Вот снег сойдёт, он петь будет. А голос у него звонкий, как у мамы моей, когда она молодая была…» И в самом деле, в тёплый весенний день увидел Витька своего жаворонка, трепетавшего крыльями в синем небе. Услышал его пение. И подумал: это, наверное, голос бабушкиной мамы, соскучившейся по дому.

…Ощущение домовитой надёжности – вот что чувствовал вспоминающий Питерку Витька рядом со своим дядей Володей, когда вёл его к дому Плугаря смотреть лодку.

Владимир Матвеевич и там, возле перевёрнутой вверх килем шлюпки, среди незнакомых людей, был так же спокоен и обстоятелен. Излучая доброжелательство, расспросил Бессонова о ходовых качествах этого, пока даже не просмолённого, судна, поговорил об утиной охоте, о рыбалке. Уходя со словами: «Торопимся, нас там за столом ждут», – пожал всем руки, не минуя Мишку и Вовчика, а руку Бессонова слегка задержал.

– Хорошее дело затеяли.

И, возвращаясь, расспрашивал Виктора, откуда здесь этот человек, а узнав, что он местный, уже у калитки сказал задумчиво:

– Лицо у него русское.

16 Прадедов камень

Стол был накрыт в большой комнате – там пахло привезённым из Саратова балыком, нарезанным коричневато-золотистыми тонкими ломтиками. Завели патефон, но тут же и захлопнули – мешал разговаривать.

Два брата, с одинаковой сединой на висках, сидели друг против друга: старший – со взъерошенным чубом, в клетчатой рубашке с распахнутым воротом; младший – уже без кителя, но в празднично-белой, жёстко накрахмаленной сорочке с приспущенным синим галстуком.

Они то пускались в воспоминания, то спорили по пустякам, то пели. Анна, в цветастой кофточке, раскрасневшаяся от стакана вина, сновала из кухни в комнату, без конца поддакивая гостю.

– А помнишь, Анютка, – кричал гость ей, ушедшей на кухню за мамалыгой, – я к вам в Питерку в отпуск приезжал… Месяца за два до войны… Витька только ходить начал…