– Давай по-быстрому, одна нога здесь, другая – там. А Виктор тут мне поможет.

Аккуратной стопкой складывал Витька дрова в углу пристройки. Последнюю охапку отнёс в комнатку, к «буржуйке». Учитель, присев, растапливал её, щурясь от валившего дыма. Наконец захлопнул дверцу – огонь загудел, плотоядно потрескивая.

– Аsseyez-vous, s’il vous plaоt[10], – кивнул на табуретку учитель, и Виктор сел. Его скуластое лицо с бровями вразлёт выражало максимальную сосредоточенность, а сыщицкий взгляд тёмных глаз словно бы фотографировал всё, что видел.

Он уже как-то заходил сюда, но многого не разглядел. Топчан, застеленный пёстрым домотканым покрывалом, видел. Выцветший ковёр над топчаном с растительным блёклым узором, двустволку, висящую на расстоянии вытянутой руки, видел тоже. А вот самодельные полки в тот раз были задёрнуты цветастой занавеской. Сейчас открыты, на них – массивные книги в потертых, кожаных, кажется, переплетах, одна даже – с металлической застежкой. Нижняя полка посудная – заварочный чайник, чашки с золотым ободком. И – миски, гнутые, алюминиевые. У окна – стол с лампой, стопка тетрадей, пластмассовый стакан с торчащими карандашами.

А что за фотоснимки в металлических рамках? На одном – охотничьи псы с висящими ушами. На другом – дом с открытой верандой, полной гостей. На третьем – сухонькая старушка в полосатом шезлонге.

– C’est ma maison[11], – сказал учитель, разворачивая стул с гнутой спинкой и усаживаясь на нём лицом к гостю. – А вон там мама моя, она сейчас в Румынии.

Сколько же его маме лет, задумался Виктор, если Мусью уже тридцать восемь? Семьдесят? Восемьдесят?

За дверью скулеж, Ласка скребется.

– Entrez![12] – громко произнёс Александр Алексеевич. – Смелее!

Обитая войлоком дверь отошла, в щели показался собачий нос и лапа. Протиснувшись, Ласка обнюхала Витькины сапоги и, стуча хвостом по ножкам стола, улеглась под ним, положив морду на лапы.

А вот зашуршала и камышовая дверь. Потопав сапогами, оттерев в прихожей липкую грязь, ввалился счастливый Мотик. Выпуклые серые глаза его сияли, губы расползались в улыбке.

– Оп-ля! – вытащил он, словно фокусник, из кармана стёганки пластмассовую рогульку с плотно намотанной зеленоватой леской. – Аж пятьдесят метров!..

И тут же – шум в прихожей, стук в дверь.

– Рискуйте! – откликнулся учитель.

Дверь чмокнула, и в комнате стало тесно: рослый Венька Чуб, стащив потёртый треух с клочковато-белобрысой головы, замялся у порога, не зная, куда деть мосластые руки; щуплый Вовчик Шевцов, по прозвищу Гвоздик, пригладив ровно подстриженный чубчик, прошмыгнул из-за его спины, уверенно пристроившись на чурбачке возле «буржуйки».

– Очень кстати. – Александр Алексеевич вдруг посуровел, хотя глаза его, заметил Витька, смеялись. – Проспрягай-ка, Вениамин, глагол «avoir», ты мне его задолжал.

Вытянулся у дверей Венька, будто у классной доски, наморщил лоб. Завздыхал.

– А можно, я вам завтра проспрягаю?

– Можно, – по-прежнему суров был Бессонов. – Если даёшь слово чести.

– Это как?

– Очень просто. Не выполнишь своего обещания, опозоришься перед всеми присутствующими. Ты садись, вон ещё один чурбачок свободен.

Сел Венька. Пожаловался:

– Не запоминаются мне эти глаголы. Вот ещё и стихи тоже. Скукота их учить.

– Скукота, говоришь? – Бессонов удивлённо скрипнул фигурным стулом. – Тебе что, и Пушкин скучен?

– И Пушкин, – упрямился Венька.

Бессонов загадочно осмотрел всех сидевших.

– Неужели Пушкин может быть скучен? Ну, вот послушайте… – Он стал медленно, будто вспоминая, читать: – «Мой дядя самых честных правил, когда не в шутку занемог…» – Глуховатый его голос звучал размеренно и неостановимо, и тесная комната с печкой-«буржуйкой», с висевшим над топчаном ружьём и квадратом радиоточки в изголовье, вдруг будто раздвинулась. И стал виден отсюда Невский проспект, купол Исаакия, шпиль Адмиралтейства и даже сам Онегин в сюртуке и цилиндре.

Бессонов остановился, когда дочитал до конца первую главу, и только тут спросил:

– Ну что, скучно?

Венька, неуверенно завозившись на чурбачке, помотал головой. Спросил удивлённо:

– Как это вы!.. Долго наизусть учили, да?

– Совсем не учил.

– А как же?

– Часто перечитывал. Ведь это же настоящее волшебство, если вдуматься: обычные слова, особым образом расставленные, звучат как музыка и в то же время рисуют живую картину…

*

…В этот вечер Виктор Афанасьев сделал в «Дневнике пионера…» такую запись:

1 марта 1953 года.

Был у Ал. А. Он, оказывается, знает наизусть целую главу из «Евгения Онегина»!!! В школе появился Ищенко. Пытался ему объяснить, что я только выполнял поручение Н.Н., но он повел себя странно: трусливо пятился, пряча глаза… На уроках теперь сидит тихо, а когда видит Н.Н., готов залезть под парту от страха… Жалко на него смотреть…

Затем, очинив новенький карандаш и вырвав из тетради в клетку листок, Витька глубоко вздохнул, наморщив лоб. Его решимости написать письмо Сталину поубавилось, но он привык доводить начатое до конца. Вот и сейчас, сосредоточившись, увидел, как сквозь лист бумаги проступают зубчатые контуры Кремлёвской стены, заволновался и стал писать:

Дорогой и любимый Иосиф Виссарионович, вождь всех угнетённых народов, генералиссимус и учитель! Пишет тебе…

Здесь Виктор запнулся, выбирая: «тебе»? Или – «вам»? Остановился на «тебе».

…Пишет тебе ученик шестого класса Олонештской русской школы из Молдавии, пионер Виктор Афанасьев. Я очень люблю своё село Олонешты, что на правом берегу Днестра. В нем живёт дружная семья народов – молдаване, украинцы, русские. Встречаются также приезжающие из соседних сёл болгары и гагаузы. И все они любят свою родину – Советский Союз, где так вольно им дышится. Но меня вот что интересует: отчего взрослые постоянно врут, хотя нам, пионерам, запрещают? Ведь если по справедливости, нужно и всем взрослым запретить врать. И ещё: почему везде в нашей стране всё нормально, у всех всё есть, и только в нашем райцентре не хватает то хлеба, то гвоздей, то мыла? Говорят, что виноваты кадры, которые везде решают всё, только не у нас. Неужели нельзя эти кадры поменять? Я спрашивал свою учительницу…

Он задумался, нужно ли называть её имя, но тут в прихожей хлопнула дверь, послышался прокуренный кашель отца. Вот он о чем-то спросил мать, гремевшую на кухне кастрюлями, и она, прервавшись, крикнула оттуда:

– Виктор, включи радио!

Спрятав черновик письма, Витька щёлкнул стоявшим на комоде приёмничком. Оттуда зазвучала печальная музыка, медленная и вязкая, мешавшая двигаться, разговаривать, думать.

– Сталин заболел, – сказал отец, войдя в комнату.

Он остановился у комода, торопливо приглаживая взъерошенный чуб, словно готовясь к встрече с кем-то.

«Теперь Сталину не до моего письма, – облегченно вздохнул Виктор. – Допишу, когда выздоровеет».

16 Упадочные стихи

Но Сталин не выздоровел. Сообщение о его смерти Виктору Афанасьеву вначале показалось невозможным, как если бы сказали, что теперь уже никогда небо за Днестром по утрам не будет наливаться золотисто-розовым светом. А главное – непонятно было, кто теперь сменит негодные кадры и восстановит наконец справедливость в их райцентре, а также в том селе, откуда приехала рыжая Римма.

То же самое чувствовали и о том же самом думали все – так ему казалось. Он слышал, как плакала мать, тихо приговаривая: «Что же теперь с нами будет…» Замечал, какими неуверенными стали жесты отца, тревожными – его взгляды. У раймага, на площади, из висевшего на столбе серебристого репродуктора в эти дни лилась траурная музыка.

А потом был митинг. На трибуне, наспех сколоченной из необструганных досок, стояли, возвышаясь над толпой, руководители района. Они выступали по очереди, пронзая сырой мартовский воздух крикливо-дрожащими голосами, и Виктор подумал вдруг, что ведь стоявшие там и есть те самые «кадры», которые должны «решать всё». Они старательно повторяли тексты, напечатанные в газетах, никто от себя не добавлял ни единого слова, и каждый, переминаясь, смотрел себе под ноги. «Может, боятся упасть? – предположил Витька. – Доски-то шатучие».