Мне не доводилось видеть особы, менее похожей на гувернантку. Я сидела у окна, когда она приехала. Она постояла секунду, разглядывая дом, и я смогла ясно увидеть ее лицо. Из-под черной шляпы с зеленым пером выбивались темно-рыжие, с красноватым отливом – пожалуй, их стоило назвать тициановыми – волосы. Налет благородной бедности, который просто сросся с обликом Лилиас Милн, ее предшественницы, этой женщине был чужд. Напротив, она казалась чересчур яркой. Она походила на даму, которая вот-вот присоединится к компании, отправляющейся в театр, а вовсе не на гувернантку, приехавшую учить дочь одного из весьма уважаемых жителей Эдинбурга.

Более того, встретить ее на станции с экипажем послали Хэмиша Воспера, сына нашего кучера. Лилиас Милн впервые появилась в доме слишком давно, чтобы я могла вспомнить, как это было, но я не сомневалась в одном – ее привезли к нам не в семейной карете. Хэмиш помог новой гувернантке спуститься на землю, будто важной персоне, потом подхватил ее багаж – между прочим, довольно значительный – и проводил гостью к парадной двери.

Тут я не утерпела и побежала в прихожую. Миссис Керквелл, наша экономка, уже была там.

– Новая гувернантка, – сообщила она мне.

Та стояла в прихожей. Зеленое перо на шляпе и зеленый шелковый шарф вокруг шеи несомненно подбирались в тон к необычным зеленым ее глазам; черные брови и ресницы броско контрастировали с цветом волос, и это делало ее лицо поразительным; короткий и весьма дерзкий носик, большой выразительный рот наводили на мысль об игривой кошечке. Поражали в ее облике и полные красные губы; чуть приоткрытые, они не скрывали слегка выступавших вперед зубов, заставлявших предположить в этой женщине пылкость и жадность к чему-то, названия чего я пока не знала, ведь мне было всего шестнадцать лет.

Гувернантка в упор смотрела на меня, и я почувствовала – она изучает и оценивает.

– Ты ведь и есть Девина, – сказала она.

– Да, это я…

В зеленых глазах мелькнула какая-то связь.

– Наверняка мы с тобой поладим, – проворковала она, но ее нежный голосок не вязался с подаренным мне взглядом.

Я знала, что она не шотландка.

Отец ничего о ней не рассказывал. Он ограничился двумя фразами:

– У тебя будет новая гувернантка. Я сам выбирал ее и уверен, она всем понравится.

Новость меня огорчила. Я не хотела другой гувернантки. Вскоре мне исполнится семнадцать, и пора, так мне думалось, обходиться без посторонней помощи. Кроме того, меня все еще очень смущало ужасное происшествие с Лилиас Милн. Она прожила рядом со мной восемь лет, и мы стали с нею добрыми друзьями. Я не могла поверить в обвинение, из-за которого ей пришлось уйти.

– Будь любезна показать мисс… э-э…, – заговорила миссис Кервелл.

– Грей, – откликнулась гувернантка, – Зилла Грей. Зилла! До чего же странное имя для гувернантки! И почему она назвалась именно так? Не сказала просто – мисс Грей? Прошло много времени, прежде чем я узнала, что мисс Милн зовут Лилиас.

Очутившись в своей комнате, куда я ее проводила, мисс Грей осмотрелась кругом, внимательно изучая помещение, как незадолго перед тем изучала меня.

– Чудесно, – проговорила она и обратила на меня свои лучистые глаза. – Думаю, мне будет здесь очень хорошо.

События, предшествовавшие появлению мисс Зиллы Грей, были драматичными, а сама их неожиданность усилила впечатление беды, ворвавшейся в наш мирный быт.

Все началось в то утро, когда, заглянув в спальню мамы, я обнаружила ее мертвой. Сразу затем по дому расползлось что-то зловещее, поначалу смутное, вероломное, а в конце концов ставшее зародышем трагедии, которая чуть было не разбила мне жизнь.

В то утро я поднялась как обычно и, спускаясь к завтраку, встретила на лестнице Китти Маклеод, нашу горничную.

– Миссис Глентайр не отвечает, – сказала она. – Я стучалась в дверь два или три раза, но боялась заходить в комнату, не сообщив вам.

– Пойдем вместе.

Мы поднялись по лестнице и подошли к дверям спальни, которую весь последний год или около того занимала только мама; она себя неважно чувствовала, и отец, часто задерживавшийся допоздна по делам, расположился в комнате по соседству, чтобы попусту не тревожить ее покой. Случались ночи, когда он вовсе не приходил домой.

Я постучала. Ответа не было – и я вошла. Спальня была очень милая. В ней стояла большая кровать с отполированными до блеска латунными набалдашниками и оборчатым подзором под цвет занавесей. Сквозь высокие окна виднелись величественные дома из серого камня на противоположной стороне широкой улицы.

Я приблизилась к кровати – мама лежала бледная и очень спокойная, с неподвижным лицом.

Я знала, что она умерла.

– Немедленно позови мистера Керквелла, – повернувшись к Китти, державшейся позади, сказала я.

Наш дворецкий Керквелл появился тут же, за его спиной маячила миссис Керквелл.

– Нужно послать за врачом, – сказал дворецкий. Растерянные и потрясенные, мы ждали врача. Появившись, он сообщил, что мама умерла во сне.

– Смерть была мирной, – добавил он, – и отнюдь не неожиданной.

Послать за отцом мы не могли, ибо не знали, где он находится. Мы предполагали, что он с деловой поездкой в Глазго, но уверенности в этом не было. Он приехал в тот же день позднее.

Ни на чьем лице я не видела такого ужаса, как на его, когда он услышал страшную весть. Как ни покажется странным, мне почудилось, что у него виноватый вид.

Возможно, дело было в том, что он отсутствовал дома, когда случилась беда. Но разве мог он корить себя за это?

С этого дня все изменилось. Я навсегда потеряла маму.

Шестнадцать лет я прожила в упорядоченном мире и даже не подозревала, что в нем могут произойти такие резкие перемены. Я узнала, что покой, безопасность, счастье, когда они у вас есть, дарованы нам свыше, и мы не ценим ничего этого в полной мере, пока не утратим.

Оглядываясь назад, я вспоминаю очень многое: просторный удобный дом, в котором источающие тепло камины загорались, едва холодные осенние ветры напоминали о приближении зимы. Я не боялась замерзнуть, ведь в зимние дни я выходила на улицу в теплых гетрах, пальто с меховым воротником и меховой опушкой на рукавах, с шерстяным шарфом на шее, в перчатках да еще с меховой муфтой для надежности. И еще меня грело сознание, что я принадлежу к одной из самых уважаемых эдинбургских семей.

Отец возглавлял банк на Принсис-стрит, и, проходя мимо внушительного здания, я всегда ощущала прилив гордости. В детстве я не сомневалась, что все деньги, поступающие в банк, – собственность моего отца. Чудесно носить фамилию Глентайр, принадлежать к такому блестящему семейству. Отца звали Дэвид Росс Глентайр, меня нарекли Девиной – придумали имя, самое близкое к Дэвиду. Будь я мальчиком, что устроило бы, по моим предположениям, родителей больше, я тоже звалась бы Дэвидом. Но мальчика так и не появилось: мама была слишком хрупкого сложения, чтобы рискнуть рожать еще раз.

Такие воспоминания посещали меня в этом доме, который стал одной из многих моих горестных утрат.

Примерно за год до смерти мамы мы с ней частенько выезжали в экипаже за покупками или с визитами к друзьям. Во всех больших магазинах маму встречали с почтением. Мужчины в черных накидках спешили ей навстречу, потирая руки с елейным восторгом: словно осчастливленные тем, что мама удостоила их посещением.

– Когда вам угодно получить покупки, миссис Глентайр? Конечно, конечно, мы доставим их вам на дом сегодня. А мисс Девина… смотрите-ка, уже молодая леди.

Эти знаки внимания не оставляли меня равнодушной. Мы любили навещать друзей – людей, так же хорошо устроенных в жизни, как мы сами, и живших в домах, похожих на наш. Пили чай с лепешками и кексом «данди», я сидела и покорно слушала рассказы о судебных процессах и триумфах наших соседей; иногда взрослые обходились одними намеками, ведь здесь присутствовал ребенок, и тогда, разговаривая, они плотно сжимали губы, словно старались удержать готовые вырваться и оскорбить мой слух слова, хотя как раз намеки и были теми чарующими подробностями, для которых еще не пришло мое время.