– Ба! – снова включился Мишони, – я вам скажу, что юность проходит, и ты, гражданин охранник, не будешь исключением. Итак, мы можем пройти?

– Ну, конечно! И массу удовольствий тебе, гражданин Гуз! Ты нам расскажешь о своих успехах.

Очутившись в караульной, Ружевиль достал платок и вытер пот со лба. Он обладал крепкими нервами, но непристойности солдат вызвали у него приступ гнева. Это было слишком, в час, когда он пришел освободить ту, которую так долго и безнадежно любил, ту, которой навеки отдал свое сердце, выслушивать такое!

– Входите, – прошептал Мишони, – мы будем спускаться, осторожней, здесь еще калиточка…

И в самом деле: навстречу им вышел человек в красном колпаке. Он приподнял свой патриотический символ, приветствуя Мишони, который тут же начал церемонию представления.

– Откуда ты начнешь обход, гражданин администратор? Со вдовы Капетинга, как обычно? – спросил охранник.

Мишони принял торжественный вид:

– Да, конечно! Но клянусь тебе, что это не доставляет мне удовольствия. С ней никак не проходит одна штука…

– Дама! А чего же ты хотел, здесь не Трианон, тут поменьше цветочков и нежностей.

Так рассуждая, он провел их в длинный коридор со множеством дверей по обеим сторонам. Освещали его факелы на толстых цепях, подвешенные к стенам. Перед первой дверью, укрепленной намного прочнее остальных, на бочках сидели два жандарма и играли в кости. Один из них, Дюфрен, принялся отпирать многочисленные замки, а другой, Жильбер, стал докладывать Мишони о тюремных делах. Целая буря чувств поднялась в душе Ружевиля.

Дверь открылась, открыв их взорам длинную узкую комнату, освещенную только одним окном почти под самым потолком. Одна кровать, одно кресло, один стол, туалетный столик и уголок для естественных нужд – вот все убогое убранство, производившее самое тягостное впечатление. Здесь были заключены две женщины. Одна из них, юная свежая девушка, стояла у туалетного столика, где за минуту до того перебирала несколько жалких предметов, но вид той, что сидела в кресле, заставил неистово биться сердце шевалье: то была королева.

Она поднялась, когда вошли в ее камеру, а девушка, то была Розали Ламольер, племянница стражника Ришара, выскользнула, и жандармы заперли дверь.

– Я пришел, как обычно, гражданка, – начал Мишони, – посмотреть, не нуждаешься ли ты в чем-нибудь. И в то же время я привел представить тебе моего помощника, гражданина Гуза, который будет помогать мне в моем тяжком труде.

Не в состоянии промолвить ни слова, Ружевиль только поклонился. Видеть королеву в подобных обстоятельствах было для него невыносимо, ему казалось, что сердце его разрывается. Он бережно хранил восхитительные воспоминания о Версале, о кокетливой, всегда несравненно прекрасной женщине. В то время, когда он только вернулся из Америки, где служил у генерала Вашингтона, Мария-Антуанетта переживала расцвет своей красоты, ничем не омраченное счастье, вызывала восхищение, любовь, все юноши двора буквально умирали от одного ее взгляда.

Но в этой тюрьме Мария-Антуанетта была всего лишь тридцатисемилетней, уже постаревшей, женщиной с лицом серьезным, искаженным страданием и болезнью, она пыталась держаться мужественно, но глаза ее были наполнены смертельной тоской с тех пор, как у нее отняли детей. Некогда изумительно взбитые прекрасные белокурые волосы свободно лежали по плечам, завиваясь в милые локоны, но теперь они стремительно седели. От былого великолепия Мария-Антуанетта сохранила только неподражаемое величие благородной посадки головы. В черном платье, стянутом на талии плиссированной лентой, она была настоящей королевой, быть может, еще больше, чем в шелках Версаля…

Она бросила на новоприбывшего быстрый взгляд и тут же отвела глаза, но легкий румянец уже покрыл ее бледные щеки. Ружевиль понял, что она его узнала. Неистовое желание броситься к ногам узницы охватило его, покрыть поцелуями исхудавшие, такие прекрасные руки. Но таинственным образом вид этой несчастной заставил сердце юноши любить еще сильнее.

Мария-Антуанетта видела Александра Гуза де Ружевиля в третий раз. Первый раз простой шевалье из Сент-Луиса, галантный и страстный, появился как раз в те тяжелые часы, когда толпа атаковала Тюильри, и два раза вырывал ее из их рук. То было 20 июня, он защитил королеву своим телом. Второй раз она видела его страшным днем 10 августа 1792 года, когда они схватили короля и отволокли его в Тампль.

Пока Мишони произносил формальности, которые никто не слушал, слезы навернулись на глаза королевы. Ружевиль смотрел на нее неотрывно, так выразительно, что это становилось опасно. Мишель как ни в чем не бывало продолжал перечислять свои трудности. Тогда Ружевиль подошел к столу и как бы невзначай позволил упасть одному цветку из бутоньерки. И быстро взглянул на нее.

Мария-Антуанетта оценивала этого маленького человека тридцати шести лет, с живыми глазами и волевым лицом, несколько испорченным оспой, с хорошо ухоженными длинными белокурыми волосами. Она, казалось, ничего не поняла. И вот, когда Мишони, попрощавшись, направился к двери, Ружевиль быстро приблизился к королеве и прошептал очень тихо:

– Поднимите цветок, мадам, в нем мой самый главный обет. Я приду в пятницу, – потом добавил еще тише:

– Когда мы будем уходить, произнесите как-нибудь ваш ответ…

Мария-Антуанетта перевела взгляд на цветок, казавшийся светлым пятном на сером каменном полу. Тут вошел жандарм Жильбер, и визитеры покинули ее.

С бьющимся сердцем королева подняла цветок, вынула из сердцевины свернутый в трубочку листочек тонкой бумаги и, подойдя к пятну света, падавшему из окна, прочла следующее:

– Я никогда вас не забывал, – писал шевалье, – и все это время искал случая избавить вас. Если вам нужны три-четыре сотни луидоров для тех, кто вас окружает, я принесу их в следующую пятницу…

Сердце несчастной женщины, казалось, рвалось из груди. Смысл послания совершенно прозрачен. В пятницу Ружевиль принесет золото, которое обеспечит молчание охраны, и оно же, видимо, пропустило его сюда. Впервые после смерти короля во мраке, окружавшем королеву, забрезжил свет, но одна мысль холодом проникла в ее сердце.

Вспомнив, как теперь представили шевалье, она подошла к двери и позвала Жильбера:

– Простите меня, но я забыла попросить господина администратора об одной вещи, которую он мне обещал и которая необходима мне по болезни…

– Хорошо! – отвечал жандарм, – я посмотрю, здесь ли он еще…

Он не успел уйти далеко. Он прошел к женским камерам и обсуждал проблему крыши, которая сильно протекала. Когда Жильбер доложил ему о желании королевы, Мишони изобразил крайнее недовольство.

– Еще! О мой Бог! Как эта женщина надоедлива! Я же ей сказал, чтобы она не предъявляла мне больше никаких претензий. Но вот не прошло и четверти часа…

Внезапно Ружевиль прервал его:

– Если тебе это так неприятно, гражданин, я заменю тебя. Это будет частью моей работы…

Физиономия Мишони осветилась видимой радостью.

– Это… прекрасная идея! Иди, гражданин Гуз, и удачи…

Как на крыльях, полетел Ружевиль к королеве, оставив Мишони и его протекающую крышу.

Мария-Антуанетта смотрела на посетителя с пугающим восхищением.

– Ваша записка потрясла меня, шевалье.

– Не заботьтесь обо мне. У меня есть деньги, достаточно денег для гражданина администратора, их вполне хватит даже для того, чтобы вытащить вас отсюда.

– Меня беспокоит не опасность, грозящая моей жизни. Мои дети – вот предмет моих самых страшных мук.

– Ваше мужество сломлено?

– Если я больна и сломлена, это не значит, что мое сердце смирилось.

– Мужайтесь, мы вам поможем. Я вернусь послезавтра, в пятницу, и вы получите деньги, необходимые для ваших стражей…

Короткий разговор был прерван. Одна из двух женщин, прислуживавших королеве, Арель, жена полицейского, вошла, неся в руках кувшин воды. Королева красноречивым взглядом объяснила шевалье, что женщина ненадежна. Он возвысил голос: