Сначала Анастасия Георгиевна ходила по больницам и поликлиникам, потом стала вызывать врачей на дом и постепенно превратилась в лежачую больную. Мне вменили в обязанность кормить тетку обедом. Мои сверстницы после уроков гуляли, а я неслась домой, как скаковая лошадь, чтобы приготовить обед Анастасии Георгиевне. Тетка читала различные газеты и журналы об оздоровлении организма, слушала радио и смотрела телевизионные программы на эту же тему. Поэтому к еде она относилась очень привередливо. Если картошка была жареная, а не тушеная, значит, это вредно для печени. Замороженные полуфабрикаты – вредно! Колбаса, майонез – вредно! Хлеб – только бездрожжевой. Я тихо сходила с ума, а мать мне говорила вечерами: «У нее же никого нет! Потерпи, больные – все капризные».

Постепенно, то ли от самовнушения, то ли от постоянного лежания, самочувствие Анастасии Георгиевны начало ухудшаться. Врачи выписали ей кучу таблеток, которые надо было принимать по часам. И тут тетка, как мне кажется, просто начала хулиганить. Она стала жаловаться матери на память и сетовать на то, что не способна самостоятельно пить свои пилюли. Так я превратилась в штатную сиделку. Утром, в обед и вечером теперь надо было проводить, как принято говорить у врачей, поддерживающую терапию в комплексе с мониторингом артериального давления. Прибавьте сюда горшки, которые также надо было регулярно выносить. Я училась уже на первом курсе института. Молодежные вечеринки и дискотеки мне замещала больная придурковатая тетушка. Я предлагала родителям нанять сиделку, но мать кивала на запуганного отца и говорила со злостью, что он на семью не может заработать денег, не то что на сиделку. И на этом все заканчивалось.

В какой-то передаче показывали, что гитлеровцы перед входом в один из концлагерей сделали надпись со словами из Библии – «Каждому – свое». И на протяжении многих дней я думала, кощунственно сравнивая себя с заключенной: «Неужели это – мое?!»

Однажды я пригласила к себе домой молодого человека. Лучше бы я этого не делала! Первый вопрос, который он задал, переступив порог нашей квартиры, был: «А чем это у вас здесь воняет?» Больше он ко мне не приходил, а я стала объектом насмешек со стороны благополучных однокурсниц. Сострадание ведь у нас не в моде.

Бесконечные «Скорые», кардиограммы, запах лекарств и мочи, скандалы дома – все смешалось в какую-то кошмарную кучу. И я стала подумывать, как все это прекратить. Понаслышке я знала, что лежачие больные могут жить, а вернее сказать, существовать годами. Но это «существование» мне не просто надоело, а СМЕРТЕЛЬНО НАДОЕЛО! Для профилактики приступов стенокардии я давала Анастасии Георгиевне одно лекарство, а для купирования приступов – другое. Мне пришло в голову, что нужно экспериментировать. Для начала я исключила из ежедневного «рациона» первый препарат. Таблетки выкидывала, а в тетрадочку добросовестно записывала, что прием осуществлен.

Учебу пришлось на время забросить. Я боялась, что наступит приступ и тетя может запросто проглотить нужные пилюли, лежащие перед ней на столике. Родителям свой приступ активности я объяснила своей тревогой о здоровье тети, которая стала в последнее время часто жаловаться на боль в груди. Я давно стала главным лекарем в семье, и мать, похвалив меня за усердие, даже похвасталась моим милосердием перед соседями и знакомыми.

Наступил день, когда Анастасия Георгиевна схватилась за грудь и позвала меня, сидящую рядышком с книгой в руках. Я немедленно убрала все таблетки и стала ждать. Тетка умоляла вызвать «Скорую», дать ей таблетки, но я была неумолима, как сама Смерть. Наступил час расплаты. На случай, если Анастасия Георгиевна выкарабкается, у меня была припасена байка, что ей все давалось вовремя, о чем была уже сделана соответствующая пометочка в блокнотике. Про мой отказ вызвать врачей и говорить было смешно: все знали, что у тети проблемы с головой.

И тут меня понесло: я стала высказывать задыхающейся тетке все то, что у меня наболело на душе. Столько гадости я никому в своей жизни не говорила и, наверное, уже никогда не скажу.

Врачей я вызвала только тогда, когда ниточка пульса окончательно исчезла и поднесенное для контрольной проверки к тетиному рту зеркальце осталось незамутненным.

«Скорая» констатировала смерть от сердечного приступа. После похорон на душе стало как-то тяжело. Я была свободна, как весенний ветерок, но почему-то идти никуда не хотелось. Моя прежняя жизнь была подчинена строгому распорядку, и, как выяснилось, я была кому-то нужной. Теперь не надо было готовить обеды, давать пилюли, но легче не стало. В опустевшую комнату тетки я старалась не заходить.

Поразило другое. Как выяснилось, тетка завещала мне свою квартиру и денежные вклады. Со слов матери, вызывавшей нотариуса на дом, когда я была в институте, Анастасия Георгиевна, подписав бумаги, добавила тихо: «Моей сиделочке…»

Смотрю, наш Сереженька Бакунин куда-то пошел, как лунатик. Частенько у него крыша едет. То паясничает, всех достает, а иногда уставится куда-то невидящим взглядом и молчит. Я знаю, что меня он ненавидит, поэтому и вышел его позлить. Мне даже кажется, что Бакунин всех не выносит. В этом они с Ксенией – родственные души. Марина, наш секретарь, ненавидит через одного. Ха, а Евгения, наоборот, любит всех!

(А кого любишь ты, Макс? – прошипел внутренний голос. – Или чего? Виртуальную действительность с потоками крови? Ответь, Макс!)

– Отвечаю: пусть лучше я убью на экране, чем на самом деле.

(Но тебе ведь хочется убить по-настоящему, правда?)

– Нет, нисколько.

(Это вранье. Посмотри вот на эту девушку. Она идет и беззаботно улыбается. Как приятно было бы сдавить эту нежную шею и посмотреть, что будет потом. Как ТУ ДЕВОЧКУ. ТЫ ПОМНИШЬ?

– Пошел ты… Это был не я. И вообще, заткнись!

Внутренний голос послушно замолкает.

Мы поехали отмечать встречу того Нового года большой компанией в какую-то деревню, далеко за город. У родителей моего друга Лешки там была полуразвалившаяся хибара, перешедшая к ним по наследству. Нам захотелось экзотики, полудикой природы. Городские дискотеки уже приелись, а справлять праздник у кого-нибудь на квартире было уж чересчур банально. Деревня, и только она! Представлялись весело потрескивающий огонь в настоящей печке и сизый дымок, поднимающийся в безбрежное небо, украшенное малиновым морозным закатом. В действительности все оказалось даже лучше, чем мы представляли.

Портативный приемник пробил кремлевскими курантами, и веселье было в самом разгаре. Лешка и я вышли на улицу покурить. Многие дома в деревне оказались брошенными, но кое-где, как нам показалось, мерцал свет. Настроение было прекрасным, близость природы пьянила больше, чем вино. Друг предложил взять бутылку и пойти поздравить кого-нибудь. Мы так часто раньше в городе и делали: ходили по квартирам, обнимались и пили с совершенно незнакомыми людьми. Лешка надел для хохмы красную шапку и прицепил бороду. Ну, вылитый Дед Мороз!

Пройдя мимо какой-то сгоревшей избы, мы оказались возле большого двухэтажного дома, смотревшегося дворцом среди деревенских построек. Наверное, тут жили фермеры или что-то в этом роде. Калитка была открыта, окна призывно светились. Мы осторожно зашли во двор: никого и ничего. Дверь в дом тоже была не заперта. Коридор вел в большую комнату, где мигала разноцветными огоньками пушистая елка. Пусто! Мы уже хотели уходить, но наверху послышались какие-то звуки. Скрипучая лестница привела нас на второй этаж.

Лучше бы я туда не поднимался, поверьте. Там в одной из комнат на кровати лежала девочка, эдакое небесное создание лет восьми– девяти от роду. Она лежала неподвижно, и я думал, что она спит, хотя меня смутило, что цвет лица у нее какой-то неестественный.