Не прошло и недели, как случилось обстоятельство, окончательно убедившее Глеба Алексеевича не только в практической сметке, но прямо прозорливости и уме его невесты — Дарьи Николаевны Ивановой. Он постепенно за неделю убедился, что она права в том, что тетушка-генеральша «похорохорится, похорохорится, да и в кусты», по образному выражению Дарьи Николаевны, так как никаких ни с какой стороны не было заметно враждебных действий, и даже при встрече с родственниками, он видел только их соболезнующие лица, насмешливые улыбки, но не слыхал ни одного резкого, неприятного слова по его и его невесты адресу: о его предполагаемом браке точно не знали или не хотели знать — последнее, судя по выражению лиц родственников и даже просто знакомых, было правильнее.

Но того, что случилось в один прекрасный день, когда он сидел в столовой с Дарьей Николаевной и держал на руках моток шерсти, которую последняя усердно сматывала на клубок, Глеб Алексеевич положительно не ожидал. Среди царившей в доме тишины оба они услыхали страшный грохот въехавшего и остановившегося у крыльца экипажа.

Глеб Алексеевич даже вздрогнул, а Дарья Николаевна со свойственной ей резкостью, воскликнула:

— Кого это черти во двор занесли… Верно по ошибке вкатили, ко мне некому…

Вбежавашая почти в ту же минуту Фимка рассеяла их недоумение и, лучше сказать, повергла их в еще большее.

— Матушка-барышня, сама енеральша приехала, сама!..

— Какая генеральша такая? — вопросительно крикнула на нее Дарья Николаевна.

— Сама енеральша… ихняя… баринова тетушка… — путалась от волнения Фимка.

Если бы удар грома разразился из безоблачного неба над головой Глеба Алексеевича, на него бы не произвело это такого ошеломляющего впечатления, как только что услышанное известие. Не поверила ему в первую минуту и Дарья Николавена.

— Что ты брешешь! Путаешь, что-нибудь…

— Зачем путать, матушка-барышня, сама видела, как они из рыдвана вылезали, два гайдука под руки вынимали, Васютка теперь с ними, ее в передней разоблакают… Вас спросила… Чай, знаю я в лицо их тетушку, енеральшу Глафиру Петровну..

Сомнения быть не могло. Фимка и Дарья Николаевна действительно знали в лицо генеральшу Салтыкову. Они нарочно, чтобы поглядеть на нее, ходили в церковь Николая Явленного, где она присутствовала на воскресных и праздничных службах на особо отведенном ей почетном месте.

Предусмотрительная Дарья Николаевна, с помощью своих слуг, с Фимкой во главе, разузнала всю подноготную об избранном ею женихе, знала наперечет всех его московских родственников, хотя их было очень много, как знала и то, что главной и близкой родственницей была генеральша Глафира Петровна. Дарья Николаевна хорошо понимала, что в глазах этих родственников и особенно генеральши она не представляла завидной партии для Глеба Алексеевича Салтыкова, предвидела, что ей придется вести против них борьбу, и для обеспечения себе победы, тем более, по ее мнению легкой, так как на стороне ее была главная сила, в лице самого Салтыкова, все же, хотя и поверхностно, но ознакомилась с неприятелем.

— Доня, что же делать? — оправившись от первого впечатления, почти шепотом произнес Глеб Алексеевич.

— Что делать? — почти презрительно оглянула его Дарья Николаевна. — Что делают, когда гости приезжают? Их принимают.

— Ты выйдешь? — окончательно упавшим шепотом произнес он.

— Нет, Фимку пошлю, — сердито буркнула она.

— А я?

— Сиди уж тут, да шерсть-то, смотри, спустил… Фимка домотает… Авось сюда твоя генеральша не полезет, не отыщет свое сокровище, да, может, и искать-то не захочет, — с явною насмешкой в голосе произнесла она.

Салтыков сидел, что называется, ни жив, ни мертв, и молчал. Спущенную шерсть, однако, он постарался поправить. Дарья Николаевна оглядела себя. Она сегодня, не в пример другим дням, была в чистом, темнокоричневом платье, прекрасно оттенявшем белизну ее кожи, и вообще, не только бывшем ей более к лицу, чем другие, но даже придававшем ей скромную миловидность. Она выглядела девушкой приличного круга, которой не совестно предстать перед такой важной гостьей, как генеральша Глафира Петровна Салтыкова.

Все это промелькнуло в ее голове при беглом самоосмотре, и она легкой, спокойной походкой вышла из столовой, прошла угольную и очутилась в гостиной, где в кресле уже сидела Глафира Петровна. Дарья Николаевна оказалась на самом деле права. Генеральша Салтыкова действительно «похорохорилась, похорохорилась, да и в кусты». Произошло это вследствие того, что особы высшей московской администрации, к которым она обратилась было за содействием и поддержкой, мягко, почтительно, но вместе с тем и довольно решительно уклонились от вмешательства в это «семейное дело». Одна из этих «особ» даже поставила Глафиру Петровну в тупик.

— Да вы видели ее сами, ваше превосходительство? — спросила «особа».

— Кого?

— Да будущую госпожу Салтыкову?

— Нет, не видела, да и видеть не хочу…

— Напрасно, а говорят, она очень красива…

— А мне какое дело…

— Как какое… Да может быть ее за красоту-то и злословят… Это бывает между женщинами.

— Да о ней говорят дурно не одни женщины…

— Э, ваше превосходительство, наш-то брат мужчина часто, ох, как часто, болтает только то, что ему в уши нажжужат бабы… Недаром молвится присловье, что хоть мы и головы, а вы шеи, куда захотите, туда и повернете…

— То-то мой племянник, кажется, заводится такой шеей, что ему с ней и головы не сносить…

— Как знать… Может и счастливы будут… А если нет, не на кого будет пенять, сам выбирал…

— Да вы, ваше превосходительство, и впрямь, кажется, думаете, что эта свадьба состоится?.. — привскочила даже с кресла Глафира Петровна.

Разговор происходил секретно, в кабинете «особы».

— Не только думаю, но уверен… Я несколько понаслышке знаю эту Дарью Николаевну Иванову, и то, что я о ней знаю, говорит мне, что если она засетила племянничка вашего превосходительства, так он не вырвется…

— Ох, засетила… правильно вы выразились, ваше превосходительство, засетила.

— То-то и оно-то.

— Да ведь это ужас!..

— Не так страшен черт, как его малюют, ваше превосходительство… Может все и Сплетки плетут про нее…

— Какие сплетки, ведь мне сам Глебушка рассказывал, что познакомился с ней переодетой в мужское платье… На кулачных боях дерется, в комедию с дворовой девкой переодетая шастает… Да и зла она, говорят, как зверь лютый…

— Ну, это еще не велика беда…

— Как так?

— Чо же, ведь она сирота… Ее некому остановить, будет муж, переделает…

— Где уж моему Глебушке, — почти слезливо произнесла Глафира Петровна, чувствуя, что почва ускользает из-под ее ног.

— Это уж его дело… А если я сказал, что не велика беда, так я это и доказать могу… Сами, чай, знаете, что сплетницами Москва кишмя кишит… Из мухи слона они делают, и если о Дарье Ивановой только и разговору есть, что на кулачках она дерется да по комедиям шатается, значит, уже более не за что сплетни зацепиться, а то бы ведь ее при первом появившемся около нее мужчине десятками любовников бы наградили и уж так бы разнесли, что любо дорого… Подумали ли вы об этом, ваше превосходительство?

— Я и сама слышала, что она соблюдает себя… — задумчиво проговорила Глафира Петровна, — и что умна очень…

— Вот видите.

— Но только вот зла-то, зла…

— Зла, а может и не зла совсем… Может строга с людьми, да с нахалами, а это, ваше превосходительство, извините меня, я даже недостатком не считаю…

— Так-то оно так… — произнесла сбитая совершенно с позиции генеральша.

«Особа», с которой она вела беседу, была, быть может, единственной в Москве, мнением которой Глафира Петровна дорожила.

— Так вы, ваше превосходительство, полагаете, что не надо противостоять его склонности?

— Не только полагаю, но думаю, что и противостоять-то нам никак нельзя…

Генеральша вскинула на него вопросительно-недоумевающий взгляд. Сознание своего бессилия перед каким-нибудь вопросом не входило в характер московской «всесильной особы». Особа поймала этот взгляд, видимо, поняла его и покровительственно, по привычке, улыбнулась.