— Какая у вас холодная рука, — сказал он, слегка ее пожимая. Рука действительно была холодная. Он отбуксировал безответную партнершу в угол и там не по-танцевальному крепко обнял ее за талию. Сквозь рукава он почувствовал промозглую сырость, уловил слабый, но отчетливый запах речного ила. Он вгляделся в нее и отметил жемчужную матовость ее глаз.

— Я не расслышал, как вас зовут, — сказал Филип. Партнерша шевельнула бесцветными губами.

— Офелия, — сказала она.

— Прошу прощения, — сказал Филип.

Он поскорее разыскал Дьявола.

— Так что же, — сказал этот достойный господин, — вы все еще не верите, что добровольные утопленники заслужили вечное проклятие?

Филип вынужденно согласился.

— Вы даже не представляете, как тоскует эта бедняжка, — участливо сказал Дьявол. — А ведь она здесь всего несколько сотен лет. Что это в сравнении с вечностью?

— Капля. Капля в море, — сказал Филип.

— Какие у нее партнеры, сами видите, — продолжал князь тьмы. — Всякий раз, когда они танцуют, они доставляют друг другу то маленькое неудобство, которое так обескуражило вас.

— А зачем им вообще танцевать? — спросил Филип.

— А почему бы и нет? — пожал плечами Дьявол. — Выкурите еще сигарету.

Потом он предложил пройти в его кабинет для делового разговора.

— Итак, мой дорогой Вествик, — сказал он, когда оба уютно устроились в креслах, — какое же дельце мы с вами обстряпаем? Разумеется, я могу отменить все, что произошло. В этом случае вы опять окажетесь на парапете, готовый к прыжку, — словом, каким я вас застал, когда ухватил за лодыжку. Вскоре после этого вы объявитесь в танцевальном зале, который только что видели, а будете вы толстый или тонкий — это уж как распорядится водная стихия.

— Сейчас ночь, — сказал Филип. — Река течет со скоростью четыре мили в час. Меня вряд ли обнаружат, и река унесет меня в море. Да, скорее всего я пополню ряды толстых. Что меня особенно поразило в них — это отсутствие либидо, или СА [44], если вы знаете эти слова.

— Приходилось слышать, — улыбнулся Дьявол. — Возьмите сигару.

— Спасибо, не хочу, — сказал Филип. — Какую же альтернативу вы предлагаете?

— Вот наш типовой договор, — сказал Дьявол. — Возьмите, возьмите сигару. Смотрите: баснословное богатство, еще пятьдесят лет жизни, Елена Троянская… это, впрочем, старый пункт… Пусть будет мисс… — он назвал имя восхитительной кинозвезды.

— Ну конечно, — сказал Филип, — вот и оговорочка насчет моей души. Это существенно?

— Это обычно, — сказал Дьявол. — Не нам это менять. Вот здесь подпишитесь.

— Не знаю, — сказал Филип, — наверное, я не буду подписывать.

— Что?! — вскричал Дьявол. Наш герой поджал губы.

— Я не хочу оказывать на вас давление, мой дорогой Вествик, — сказал Дьявол. — Но точно ли вы уяснили разницу: явиться сюда завтра добровольным утопленником или появиться здесь — причем через пятьдесят упоительных лет! — в качестве нашего служащего? Вы видели наших служащих — это они беседовали с брюнеточкой у стойки. Прелестная девушка!

— Все равно, — сказал Филип, — наверное, я не буду подписывать. А за хлопоты спасибо.

— Хорошо, — сказал Дьявол. — Отправляйтесь назад.

Все оборвалось в Филипе, словно он ракетой взмыл ввысь. Но он сохранил присутствие духа, устоял на ногах, оказавшись на парапете, и шагнул в правильную сторону.

Жил-был молодой скульптор по имени Юстас, горячий поборник натурализма. На современный вкус, даже слишком горячий. Вот и приходилось ему чуть не каждый вечер, часам к семи поближе, бегать по знакомым, вообразив с голодухи, что вдруг возьмут да и оставят на ужин. "Эх, — рассуждал он про себя, — сколько камня надо искромсать, пока вырубишь крошечный ломтик хлеба! Ну ничего, скоро разбогатею — все пойдет по-другому".

Нанюхавшись аппетитных запахов жареного и терпких ароматов пареного, долетавших из кухни, он приходил в экстаз, клялся в нерушимой верности идеалам и громил абстракционистов почем зря. Но природа и искусство будто сговорились доконать беднягу Юстаса: раздразнив для начала сытным духом его слюнные железы и исторгнув из них неудержимые потоки, они подсовывали ему для обличительных нападок модернистов позаковыристей, вроде Бранкузи, Липшица и Бжески.

Действие этих малопривлекательных гейзеров сказывалось в первую очередь на хозяйках, которые требовали незамедлительно избавиться от Юстаса. Тут уж все средства были хороши; самые жалостливые совали ему в руки билет на какое-нибудь представление и умоляли поторопиться, а то не дай бог начало пропустит.

Таким вот манером, облизнувшись однажды вечером на увесистый ростбиф, Юстас нежданно-негаданно очутился перед Чарли Маккарти, знаменитой говорящей куклой. Взор изголодавшегося скульптора был неумолим и придирчив.

— Не понимаю, чем вызваны столь бурные овации, — заметил он соседу. — Ладно бы шутки были его собственные, а то сплошное чревовещание. Что же касается скульптурного решения — я, если хотите, сам скульптор и в этом деле разбираюсь, — оно вообще ниже всякой критики.

— Подумаешь, — отрезал сосед, — зато у Бергена, его владельца, что ни год в кармане столько тысяч, сколько мне за всю жизнь не сосчитать.

— Боже! — воскликнул Юстас, вскакивая и потрясая кулаками. — И это наша цивилизация! Один на каком-то грубом, вульгарном, смехотворном чучеле, недостойном называться скульптурой, наживает тысячи, которые порядочные люди даже не берутся считать, а другому за шедевры натурализма, творения века…

Здесь он вынужден был прерваться, так как билетеры схватили его сзади за штаны и вышвырнули из зала.

Очухавшись, Юстас поплелся в сторону Бруклина, к заброшенному гаражу, в котором размещалась его мастерская (она же столовая, она же спальня). По соседству с гаражом приютилась грязная лавчонка, торговавшая книжным старьем. Среди прочего хлама на лотке перед входом валялась книжица с интригующим названием "Практика чревовещания". Юстас приблизился к лотку, Юстас узрел книгу, Юстас поднял ее и, повертев в руках, произнес с сардонической ухмылкой: — Ни искусство, ни теория не довели меня до добра. Ну что ж, попробуем чревовещание и практику. От них должно быть больше толку, если сосед не ошибся в подсчете тысяч.

Он заглянул в лавку, убедился, что на него никто не смотрит, живо запихнул книжку под куртку и дал деру. "Вот ты и стал вором, Юстас, — сказал он себе. — Ну и как? Какие ощущения?" И сам себе ответил: "Волнительно".

Придя домой, он с превеликим усердием взялся за книгу.

— Ага, — сказал он, — ничего сложного. Стискиваем зубы и начинаем играть голосом, как мячом. В мяч я, помнится, играл в детстве, ну а зубы стискивать мне не привыкать. Да здесь вдобавок и гортань нарисована, и буквы стоят — ясней не бывает. Быстренько освою чревовещание, смастерю манекен по всем правилам высокого искусства — оглянуться не успеешь, как деньги потекут рекой.

Не откладывая дела в долгий ящик, он перетряхнул свои залежавшиеся скульптуры, надеясь отыскать достойного соперника для Чарли Маккарти. Но хотя он и предал былые идеалы, они, как видно, не торопились с ним распроститься.

— Да, — произнес он, — работы мои великолепны, но нельзя останавливаться на достигнутом. Я должен изваять такую натуральную статую, чтобы зрители не моргнув глазом приняли ее за моего помощника, и мне не осталось бы ничего другого, как пригласить их на сцену и разрешить потыкать в него булавкой.

Он огляделся в поисках материала для будущего шедевра и обнаружил, что нищета, выбивая у него почву из-под ног, прихватила заодно и камни.

— Ну что ж, — сказал он, — вылеплю его из глины. У глины свои преимущества: она легче, теплей на ощупь и лучше поддается булавкам. Надо же порадовать тех, кто полезет на сцену — подобные людишки все в глубине души садисты.

На следующее утро он отправился на задний двор и, поработав киркой и лопатой, докопался до слоя красной глины куда более высокого качества, нежели та, которую сбывают в художественных салонах. Из нее он вылепил статую мужчины на редкость приятной наружности, с волнистыми локонами и греко-римским профилем. Лицо, правда, вышло не в меру надменным, и он взялся его подправлять, но на этот раз даже его непревзойденного мастерства оказалось недостаточно.