Я лизнул мороженое. У меня не хватало морального духа, а хорошие вещи становятся еще лучше, когда не хватает морального духа. Я это часто замечал. Когда хочется подохнуть, шоколад бывает куда вкусней, чем обычно.

— У вас уже кое-кто есть.

Она ничего не понимала, судя по тому, как на меня смотрела.

Я лизнул мороженое, мстительно глядя ей прямо в глаза.

— Я вас недавно видел, мы тогда чуть с вами не встретились. Вы тогда вернулись домой, и у вас уже есть двое пацанят. Они белокурые, как вы.

— Так ты за мной следил?

— Ну да, вы же делали мне авансы.

Не знаю, что с ней приключилось, но клянусь вам: у нее во взгляде вдруг стало многолюдно. Понимаете, как будто она не одна на меня глядела, а человека четыре, не меньше.

— Послушай меня, малыш Мухаммед…

— Меня обычно зовут Момо. Мухаммед — это слишком длинно.

— Послушай, дорогой, у тебя есть мой адрес, не теряй его, приходи ко мне в гости когда вздумается… Где ты живешь?

Нет уж, шалишь. Такая сногсшибательная малышка, да если б она причалила к нам и узнала, что там подполье для детей шлюх, это был бы полный позор. Не то чтобы я на нее рассчитывал, я знал, что у нее уже кто-то есть, но дети шлюх сразу же наводят порядочных людей на мысли о сутилерах, сводниках, уголовщине и детской преступности. У нас чертовски паршивая репутация среди порядочных людей, уж поверьте моему опыту старика. Они тебя ни за что не возьмут, потому что есть такая штука, которую доктор Кац называет влиянием семейной среды, а уж тут для них хуже, чем шлюхи, не бывает. И потом, они боятся венерических болезней у пацанов, которые все до одного с наследственностью. Я не хотел ей отказывать, просто дал адрес от фонаря. Ее бумажку я взял и сунул в карман, наперед ведь никогда не знаешь, хоть чудес и не бывает. Она начала было задавать мне вопросы, но я не отвечал ни да ни нет, слопал еще одно мороженое, ванильное, и все. Ванильное мороженое — самая лучшая вещь на свете.

— Ты познакомишься с моими ребятами, и мы все вместе поедем за город, в Фонтенбло… У нас там дом…

— Ладно, бывайте.

Я вскочил со стула, потому что ни о чем ее не просил, и пустился с Артуром бегом.

Я немного позабавился: пугал машины, проскакивая у них перед носом в самый последний момент. Люди боятся раздавить пацана, и я наслаждался, чувствуя, что это им не все равно. Они отчаянно жмут на тормоза, чтобы не сделать тебе больно, и это все же лучше, чем ничего. Мне даже захотелось напугать их еще больше, но не под силу было. Я еще не разобрался окончательно, куда податься — в полицию или в террористы, это я решу позже, когда дело дойдет. Во всяком случае, обязательно нужна организованная банда, потому что одному невозможно, одного слишком мало. И потом, мне не так уж нравится убивать, скорее наоборот. Нет, чего бы мне действительно хотелось, так это стать типом вроде Виктора Гюго. Мосье Хамиль говорит, что слова могут все и убивать при этом никого не надо, и когда мое время подойдет, я еще погляжу. Мосье Хамиль говорит, слова — это самая сильная вещь на свете. Если хотите знать мое мнение, то все эти вооруженные типы стали такими потому, что их не приметили, пока они были пацанами, и они остались не пришей кобыле хвост. Пацанов слишком много, чтобы их всех замечать, среди них некоторые вынуждены даже подыхать с голоду, чтобы кто-то их наконец заметил, а некоторые собираются в банды, тоже чтоб на них внимание обратили. Мадам Роза говорит, что в мире мрут миллионы мальцов и кое-кто из них даже дает себя перед смертью сфотографировать. Мадам Роза говорит, что пенис — это враг рода человеческого, и единственный порядочный тип среди врачевателей — это Иисус, потому что появился на свет без помощи пениса. Она говорит, что это исключительный случай. Мадам Роза говорит, что жизнь может быть замечательной, но ее еще по-настоящему не открыли, и в ожидании этого надо как-то жить. Мосье Хамиль — тот тоже говорил мне много чего хорошего о жизни, а особенно о персидских коврах.

Лавируя между машинами, чтобы их попугать, потому что задавленный пацан, клянусь вам, никому удовольствия не доставит, я чувствовал себя значительным, потому что знал, что в моей власти причинить им бесконечные неприятности. Я не собирался дать себя задавить, просто чтоб кому-то подгадить, но уж внимание-то на себя я обратил. Есть один парнишка, Клодо его зовут, так он дал себя сбить, играя вот так в идиота, и получил право на три месяца ухода в больнице, тогда как дома, потеряй он ногу, папаша погнал бы его ее разыскивать.

Уже пришла ночь, и мадам Роза, должно быть, начинала бояться, потому что меня дома не было. Я припустил бегом, потому что уделил себе будь здоров сколько времени без мадам Розы и меня грызла совесть.

Я сразу же увидел, что она еще сильней разрушилась, пока меня не было, и особенно вверху, в голове, где дела у нее шли особенно паршиво. Часто она в шутку говорила, что в ней жизнь чувствует себя неуютно, и теперь это становилось заметно. Все, что у ней имелось, причиняло ей боль. Уже месяц, как она прекратила ходить за продуктами из-за нашего седьмого этажа и говорила, что не будь тут меня, чтобы о ней заботиться, у нее вообще пропал бы к жизни всякий интерес.

Я рассказал ей про то, что видел в том зале, где возвращались назад, но она только вздохнула, а потом мы слегка перекусили. Она знала, что быстро разрушается, но стряпала еще очень хорошо. Единственное, чего она не хотела ни за что на свете, так это рака, и тут ей повезло, потому что одного только рака у нее и не было. Во всем же остальном она была до того изношена, что даже волосы у нее перестали выпадать, потому что та механика, которая делала так, чтобы они выпадали, тоже пришла в негодность. В конце концов я побежал за доктором Кацем, и он пришел. Он был не такой уж старый, но лестниц себе позволять уже не мог, потому что это ложилось ему на сердце. На этой неделе у нас было трое мальцов, из которых двое уезжали завтра, а третий — в Абиджан, куда собиралась удалиться на покой в sex-shop [[13] ] его мать. Свой последний выход на панель она отпраздновала два дня назад, двадцать лет проборовшись за жизнь на Центральном рынке, и сказала мадам Розе, что на праздновании она так переволновалась, что у нее потом было ощущение, будто она разом постарела. Мы помогли доктору Кацу подняться, поддерживая его со всех сторон, и он выставил нас за дверь, чтобы обследовать мадам Розу. Когда мы вернулись, мадам Роза была счастлива: это не рак, доктор Кац — великий медик и хорошо сделал свое дело. После он посмотрел на нас всех, но, хоть я и говорю «всех», то были уже жалкие остатки, и я знал, что скоро останусь здесь один. В квартале ходили орлеанские слухи, будто старуха морит нас голодом. Я уж и не помню имен трех остальных мальцов, которые тогда у нас были, а вот девчонку помню, ее имя было Эдит, Бог весть почему, ведь ей было самое большее года четыре.

— Кто из вас старший?

Я сказал, что, уж конечно, я, Момо, потому что никогда не считался достаточно юным, чтобы избежать неприятностей.

— Хорошо, Момо, я выпишу рецепт, и ты сходишь в аптеку.

Мы вышли на лестничную площадку, и там он посмотрел на меня так, как смотрят, когда тебя хотят огорчить.

— Послушай, малыш, мадам Роза очень больна.

— Но вы же сказали, что рака у нее нет?

— Этого у нее нет, конечно, но, по правде говоря, все остальное очень, очень скверно.

Он объяснил мне, что мадам Роза носит в себе столько болезней, что их хватило бы на десятерых, и ее нужно положить в больницу, в просторную палату. Я очень хорошо помню, как он расписывал эту просторную палату, будто бы для всех этих ее болезней требовалось так уж много места, но мне кажется, это он говорил для того, чтобы изобразить больницу в обнадеживающих красках. Я не понимал названий, которые мосье Кац с удовольствием мне перечислял, потому что видно было, что он многое от нее узнал. Зато по крайней мере я понял, что мадам Роза висит на волоске и болезни могут всерьез наброситься на нее с минуты на минуту.