Насколько Марсель Кривой углубился в себя и свои мысли — настолько же старец Пейре был поглощен происходившим на амвоне. Все внимание его принадлежало двоим людям: тому, кто проповедовал, и тому, кто неподвижно сидел у стены. Еретик стоял неподвижно, прямой и худой, как черная статуя; вся сила его ушла во взгляд. Отчаянное положение пробудило в нем отчаянную надежду; он еще полагался на силу своего взгляда, такого неодолимого при наличии личной связи, уз крови. Некогда ему было достаточно сказать этому человеку — и тот немедленно делал что велено, «всегда, Гираут, я всегда доверяю тебе». Некогда…

По знаку Франсуа на амвон в луч света вошел рыцарь Арнаут. В золотой пыли стало еще заметней, какой он серый и больной. Простуженным голосом управитель Мон-Марселя зачитал клятву верности Церкви и вере, а также обязательство преследовать еретиков на вверенной ему территории. Закончив должную тираду, он с нескрываемым облегчением вернулся на свое место, и больше до конца церемонии его голоса никто не слышал. Теперь наступала очередь еретиков.

Гальярд сидел на берегу реки, близ Замкового Плеса, и брат показывал ему, как запускать деревянную меленку… Гальярд со спущенными штанами лежал поперек скамьи, и брат убедительным голосом просил отца не наказывать мальца так уж сильно, потому что те парни первыми начали… Гальярд стоял у воза с мешками весь белый от муки, и брат, смеясь — «Что, старичок? Седеешь на глазах?» — посыпал ему на голову еще горсть… Гальярд неотрывно смотрел на танцующий в руках Гираута маленький ключ…

Гальярд был очень рад, что додумался вчера отдать председательство своему напарнику: сегодня он воистину был ни на что не годен. Он не сразу понял — оторвав взгляд от маленького ключика — что с амвона прозвучало его имя. В долгой, уже слишком долгой тишине Аймер слегка подтолкнул его в бок. Монах встал на ноги, сквозь образы детства тщась рассмотреть вещи и лица. Сквозь неотступный голос Гираута пошел к амвону, по пути пытаясь осмыслить происходящее, найти смысл в словах Франсуа, вроде бы таких понятных, вроде бы на родном языке сказанных:

— Теперь же брат Гальярд из Ордена Проповедников, инквизитор Тулузена и Фуа, объявит приговоры тем, о ком подтвердилось обвинение в ереси.

Темное пятно — должно быть, Франсуа — сдвинулось с амвона, оставляя его пустым. Не имея сил даже на то, чтобы поразиться подобному предательству или разозлиться, Гальярд вошел в круг света. Он думал, что с радостью придушил бы Франсуа, но мысль эта не несла никакой силы, была слабой и инертной, теряясь среди громких звуков и ярких картин. Свет еще передвинулся за время проповеди и теперь точнехонько бил ему в глаза. Наверное, белый монах с ярко озаренным лицом выглядел очень внушительно — что и требуется при объявлении инквизиционных приговоров.

Он все сумел, совершенно все сумел. Сначала приговоры читались на латыни, потом на окситанском; Гальярд не спутал языки, все внятно зачел от начала до конца. Восемь раскаявшихся, восемь приговоров. Изо всех наказаний Гальярд всегда предпочитал предписывать людям паломничества: по примеру Пейре Сельяна он считал, что это очищает душу и приводит ее к Господу куда лучше, чем тюремное заключение. Если цель епитимии — не только наказать, но и обратить заблуждающегося, что может помочь лучше, чем созерцание святых мест? Итак, три больших паломничества в Рим — для байля и двух его сыновей; самому байлю и среднему сыну по возвращении — желтые кресты сроком на три года, кресты на тот же срок двум старухам, малое паломничество в Рокамадур — Гильеметте, поход к епископу Памьера и воскресное бичевание в местной церкви — старику душепосланнику. Гальярд был бы счастлив засадить в тюрьму ткача Бермона; однако тот покаялся в срок, сделал все, что нужно, и в подтверждение лояльности назвал несколько имен еретиков из соседних деревень; так что пришлось ограничить его наказание серией малых паломничеств, в Сен-Жиль и по другим храмам Лангедока, в каждом из которых он был обязан показывать настоятелю документ инквизиции, предписывающий всякий раз давать предъявителю бичевание. Желтых крестов по возвращении Бермон тоже не избежал. Улыбка его слегка потускнела, когда зачитывался приговор; однако Гальярд этого не видел. Он и буквы-то на собственном пергаменте различал с трудом.

Передышка. Раскаявшиеся по очереди подходили к алтарю. Преклоняли перед ним колена. Аймер держал книгу Евангелий, которую они целовали, повторяя слова клятвы отказа от еретических заблуждений. Гильеметта, обрадованная легким наказанием, сделала попытку облобызать и Аймеровы руки, но сзади на нее зашипели стоявшие в очереди к книге старухи. Гальярд слегка опирался об амвон, надеясь, что никто не видит, как дрожат его ноги. Он снова был мальчиком, лет семи от роду, и Гираут учил его кидать камешки таким образом, чтобы те несколько раз шлепались о воду, прежде чем утонуть. Плеск воды и голос Гираута заглушал даже антиеретическую присягу. Однако когда Люсьен с Аймером спели покаянные псалмы, инквизитору хватило слуха, чтобы отметить окончание пения и объявить кающимся прощение.

Пришло время нераскаянных. Глаза Гальярда слезились — уже не от солнца: луч переполз с его лица куда-то на грудь. Один приговор был вынесен in absentia — в отсутствие: Раймон Кабанье, пастух, приговаривался к десяти годам тюремного заключения. Марсель Альзу, прозванный Кривым — к заключению бессрочному, до дальнейшего пересмотра приговора в случае проявления признаков раскаяния.

А Пейре Гираут де Тулуз… hereticus perfectus… передавался в руки светского суда.

Гальярд еще достоял до конца — хотя слабо понимал, что именно поют, кто вопит и плачет в церкви от горя или от облегчения, что произносит Франсуа, как дает благословение. Цветные блики танцевали, заставляя двигаться каменный пол. Стой, не двигайся, не пошатнись, стой. Уже недолго осталось.

Споткнувшись только на пороге ризницы, Гальярд отвел поддерживающую руку Аймера, не понимая, к чему именно прикасается, и тут река в его голове достигла предельной яркости. Не успев даже стошнить на пол давно рвавшимися из горла внутренностями, он наконец отпустил себя и упал, как труп, и милосердная темнота охватила его.

…Брат Гальярд не умер, хотя на самом деле мог и умереть. Однако он вскорости очнулся, и глядя в расплывчатые, взволнованные лица, склонившиеся над ним, испытал жгучее разочарование. Не умер… Окончилась блаженная тишина. Значит, его беда остается с ним до поры, может быть, еще надолго, и более того — надобно встать и продолжать трудиться.

Остаток дня по настоянию братьев — в том числе и испуганного Франсуа — Гальярд провел в постели; на следующее утро ему пришлось встать на мессу, потому что не хотелось давать поселянам поводов говорить — мол, главный инквизитор объявил приговоры, вот тут-то Бог и поразил его. Правда, служить он еще не мог, уступив место отцу Франсуа. На Франсуа ему не хотелось ни смотреть, ни говорить с ним, ни как-либо его попрекать. Доминиканец чувствовал себя настолько усталым, что предпочитал временно позабыть о существовании напарника.

Франсуа в тот же вечер, когда молодые монахи собирали вещи для отъезда на рассвете, явился в комнату к Гальярду с оправданиями. Заодно он принес ему на подпись инквизиционные указы, предписания о желтых крестах, которые полагалось выдать покаянникам для предъявления епископам и прочим по месту паломничеств. Гальярд все просмотрел и подписал, не говоря ни слова. Франсуа, стараясь не смотреть ему в лицо, сказал негромко, что, мол, он попросту подумал — куда уместнее главному инквизитору, а не его помощнику, объявлять приговоры… «Да, да, брат, хорошо, а теперь дайте мне отдохнуть», ответил Гальярд, по-прежнему не желая разговаривать. Только один раз он действительно поспорил с Франсуа — наутро, перед самым отъездом; и Аймер, тихонько ухмыляясь в кулак, увидел в Гальярдовом раздражении признак выздоровления.