Маурин затравленно пробежал взглядом по четырем монахам. На его простом лице всякая мысль выражалась ясно, как облачка в спокойном пруду; Люсьен — «слишком молод», Аймер — «Красавчик! Да ни за что!», Франсуа — «вроде добрый, но разболтает…» Гальярд уже знал, что мужик выбрал его — довольно неожиданно выбрал — раньше, чем тот приоткрыл рот, чтобы об этом сказать. Что же, так в любом случае будет лучше.
Гильеметта и впрямь забилась в припадке — не дотерпела даже, чтобы за Люсьеном, шедшим последним, закрылась тяжелая дверь. Пейре не успел донести до нее водичку — жена выбила чашку у него из рук, с визгом рванулась к нему, желая то ли ударить, то ли удержаться от падения.
Гальярд терпеливо ждал, пока Гильеметта билась в яростных рыданьях. Что бы сурового ни собирался изначально сказать ей Пейре, слезы мгновенно все изменили. Супруг, бывший ненамного крупнее бедняжки, с трудом удерживал ее, силившуюся то удариться готовой о скамью, то как-нибудь побольнее задеть его ногтями. Гальярд, однако же, не вмешивался, резонно полагая, что Пейре разберется сам — как тот и хотел. Монах втайне был рад, что вместо него здесь не остался кто-либо из молодых: еще, чего доброго, принял бы эту нездоровую страсть за одержимость. Сам-то он, слава Богу, малость умел отличать людскую дурь от бесовской. Голос у Гильеметты и в истерике оставался вполне прежним, хотя и выкрикивала она не слишком подходящие для молодой красавицы выражения, обзывая мужа дьяволом, предателем и прочими словами, какие и на латынь-то не переведешь.
Наконец, как и следовало ожидать, она малость обессилела и затихла. Падение последнего оплота — в данном случае, вечно преданного мужа, все ей спускающего с рук — не из тех событий, которые легко пережить. Гильеметта, можно сказать, справилась относительно быстро. Теперь она сидела, всхлипывая и зажав кулачки между колен, а супруг с несколько расцарапанными щеками обнимал ее за плечи, порой бросая смятенные взгляды на каменноликого свидетеля. Гальярд решил, что наконец можно поучаствовать в событиях, и взамен разбитой наполнил водой новую чашку. Благо скамья допрошаемых совсем близко, нагнулся и подал воду через стол. Пейре принялся благодарно тыкать глиняный сосуд жене в сомкнутые губы, она было поотворачивалась, но наконец сделала несколько громких глотков, вода потекла по подбородку.
Брат Гальярд слышал каждое слово. Брат Гальярд был — в кои-то веки — собою доволен. Наконец-то он сделал что-то правильно: позволил им остаться вдвоем… почти вдвоем. Прежде чем Гильеметта по-настоящему заговорит — а в том, что она заговорит совсем скоро, он не сомневался — ей надлежит почувствовать, что муж не против нее, что он на самом деле на ее стороне. И пресильно влюбленный в супругу Пейре, страдавший от ее еретических дел уже пятый год, изо всех сил старался ей это доказать.
— Голубка ты моя, сама подумай, какая у нас теперь жизнь пойдет! Правильная жизнь, хорошая, безопасная. А детишкам-то, рассуди, куда б им в случае чего без матери? Неужели тебе старик лесной дороже Пейретты, своей кровиночки? Да и старик-то твой, я ж всегда тебе говорил — дьявол он, дьявол хитрый, раз на такие дела мужних жен подбивает! На такие дела, от которых честные женщины могут и в тюрьму угодить… А как станешь опять католичкой, сделаешь, что положено, так начнем мы с тобой жить без страха, а если хочешь, и вовсе отсюда в Акс переедем — в городе пожить не желаешь ли, красавица моя, у моей тетки осталь большой, и никто на нас в Аксе пальцем казать не будет… Обещали легонькую епитимью наложить, коротенькую, ну, подумаешь, кроличек мой — кресты, или там паломничество короткое, это ж не тюрьма, не приведи Господи — а я-то тебя никогда не оставлю…
…Доволен собой… Ты можешь быть доволен, приподняв одну бровь, спросил отец Гильем Арнаут. Спросил тем самым голосом, от которого юный Гальярд сразу хотел бежать на покаянный капитул. Ты можешь быть доволен — этим? Это, по-твоему, называется покаяние? Разве к такому приводил людей твой отец, Доминик?
Брат Гальярд прикрыл глаза, стараясь не слушать голос… собственной совести. Пора бы уже привыкнуть, что совесть говорит голосом Гильема Арнаута. Что она всегда оказывается права. Позор, жалкая пародия на покаяние, происходившая сейчас в зале суда, в самом деле радовала брата Гальярда, в чем и состояло самое скверное. Долг можно счесть исполненным, молодка отведет к старику, еще пара желтых крестов, на одного человека меньше в списке нераскаянных подозреваемых, следовательский успех… Успех! Видел бы отец Доминик, жизнь положивший на обращение душ, чему может радоваться один из его сыновей… Молодец, нечего сказать: сумел запугать бедную женщину и ее бедного мужа. Убедить одну через другого, что епитимья покаянника несравненно легче, чем наказание еретика. Да, покаяние из страха на первых порах лучше отсутствия любого покаяния; да, Еcclesia de internis non judicat, Церковь не судит внутреннее. Повторяй это заклинание, как «Ave» в Розарии, сто пятьдесят раз в день, может, научишься им утешаться и искренне поверишь, что эта женщина и ее вечное спасение — не твоя забота, что ты сделал все, что мог. Но Господь-то судит внутреннее. Он еще как judicat de internis, и в день суда Он спросит тебя, Гальярд из Тулузы, что ты сделал ради ее покаяния — спросит, и ты не найдешь Ему ответа…
Но я и вправду сделал все, что мог, отчаянно сказал монах своему внутреннему настоятелю. Я ведь с ней еще не закончил; сейчас самое главное — выйти на старика в лесу, на этот рассадник чумы, если убрать его — хотя бы частично остановится распространение заразы… И потом, Пейре Маурин — католик, он обещал следить за супругой, наставлять ее, увещевать и убеждать; он говорил, что она подалась в ересь по молодости и глупости, клялся, что сумеет на нее повлиять… Кому и поручать жену, как не мужу? Что он, Гальярд, сделал дурного и неправильного? Неужели вы, отец Гильем, всегда добивались большего? Потому ли вас ненавидела смертной ненавистью половина Тулузена, потому ли вы…
…умерли Христовым мучеником. А я, Гальярд из Тулузы, никогда не заслужу такой кончины, оттого что недостаточно радел о спасении душ.
— Вы довольно поговорили? — монах встал, шумным движением прерывая воркующие речи Пейре. Глаза его саднило от грустного и осуждающего взгляда Гильема Арнаута, взгляда, должно быть, из Рая. Если это и есть communio sanctorum, от него грешникам бывает очень больно… — Я думаю, ваша жена уже успокоилась, и мы можем продолжать допрос в надлежащем порядке. Ради вас и так уже от обычая уклонились.
Допроса оставалось немного. Убедившись, что ее не посадят в тюрьму, Гильеметта приободрилась. Согласилась и быть проводником до грота «Старца», только выпросила у брата Гальярда обещание, что вести придется ночью — «И так-то страшно, что, если Бермон узнает? Может, вы сперва Бермона под замок посадите, а с ним Марселя кривого заодно — вот они-то уж настоящие еретики, такие еретики, что просто ужас…» Удивил и Пейре: перед самым расставанием, получив все возможные заверения в сохранении тайны свидетельства, он бухнулся на колени, а там и ниц. Прижимаясь коричневой сарацинской щекой к холодному полу, он смотрел снизу вверх блестящими глазками и для убедительности еще постукивал виском о землю. Четверо монахов опешили, несколько изумилась даже Гильеметта.
Первым опомнился брат Франсуа:
— Что это за простирания, сын мой? Вы не в храме перед Святыми Дарами, кончайте-ка ваши… жонглерские выходки!
— О чем-то просить хотели — так встаньте и просите по-людски, — поддержал его Гальярд. Ему и без того было несказанно тошно. От себя самого в основном.
— А не встану, отцы мои, не встану, — наотрез отказался Пейре. — Ни за что не встану, милостивцы, помилуйте нас, грешных! Только не посылайте нас паломничать!
— Аймер, поднимите-ка его, — вспылил брат Гальярд. Еще немного — он приказал бы Аймеру выкинуть просителя за дверь хорошим пинком. — Я сказал, вставайте! Вставайте, не то…
