Та, что звалась Лилит, лишилась в схватке половины правого крыла (левое было изорвано), страусиной ноги и ладони с острыми когтями. Понять, куда девались утраченные ею члены, оказалось невозможно – их нигде не было видно, словно они испарились. Мистер Ты выглядел немногим лучше: правая рука его была вся в крови, от костюма остались одни лохмотья. Он заметно постарел, волосы его как будто припорошило снегом, а лицо осунулось, сморщилось, как печеное яблоко, и покрылось сеткой морщин. Видно было, что соперники истощены схваткой и никто из них не имеет сил для ее продолжения.

– Лилит, я приказываю тебе исчезнуть. Дарю тебе это право по старой дружбе. Иначе, клянусь дьволом, я тебя уничтожу, – прохрипел Мистер Ты и, заметив копошащийся на песке комок бесовской плоти, с силой надавил каблуком на рогатую башку монстра-выкидыша. – Я раздавлю тебя так же, как только что раздавил твое отродье. Ты меня знаешь, я всегда иду до конца.

Увидев, как он обошелся с ее чадом, Лилит издала жуткий вопль и сделала попытку броситься на Мистера Ты, но тут же упала, не удержавшись на одной ноге. При этом уродливая голова ее оказалась совсем близко от правой руки Геры, и чудовище впилось всей своей широкой зубастой пастью Гере прямо в руку, чуть повыше локтя!

От невообразимой боли, пронзившей каждую его клеточку, каждый атом сознания, Герман чуть не сошел с ума. Ему вдруг показалось, что он выпрыгнул из самого себя и со стороны наблюдает сейчас за всем, что происходит во дворе дома Мистера Ты. Так, точно сидит в удобном кресле в партере и смотрит премьерный показ фильма ужасов. Иллюзия была полнейшей, не хватало лишь привычных атрибутов вроде пива и попкорна. Вот и сам он «в кадре» – беспомощно лежит на песке, залитом перемешанной кровью всех троих участников побоища, вот Мистер Ты, обхватив шею Лилит своими крепкими узловатыми пальцами, душит ее и тянет голову вверх, словно морковь из земли, и голова твари, словно в замедленном кадре, неспешно отваливается, а тело судорожно бьет остатками крыльев и, загребая уцелевшей страусовой лапой и обрубком руки, кружится вокруг невидимой оси. Сам Гера лежит неподвижно, не подавая признаков жизни, а голова чудовища превращается в юркую белую ящерицу, и Мистер Ты пытается раздавить ее ногой. При других обстоятельствах это могло бы показаться смешным, но Герману вдруг стало не до смеха. Иллюзия уютного кресла в партере безжалостно покинула его, и с жалобным, неслышным в обычном мире стоном душа его тщетно вилась вокруг безжизненного тела. Осознание собственной смерти подействовало, как ведро ледяной воды морозным утром: укус гадины вышиб из Германа остатки жизни вместе с душой, и он, продолжая ощущать собственное «я», в прежнем своем теле более не существовал.

«Я умер! Господи боже мой! Умер! Меня больше нет!» – Кленовского охватило чувство острой жалости к самому себе, к этому никчемному теперь телу, беспомощному и обездвиженному, лишенному внутренней силы и сущности. Он пытался что-то сказать, но не слышал собственного голоса, а тем временем Мистер Ты упустил ящерицу, проворно юркнувшую под камень.

– Ах ты, зараза, – выругался Мистер Ты, утирая вспотевший лоб, и Гера, которому все происходящее с каждой секундой становилось все более безразличным, отвлекшись от собственных переживаний, увидел, как сильно, буквально на глазах, состарился его спаситель. Вместо прежнего крепкого сорокалетнего мужчины он стал стариком лет семидесяти с густой седой шевелюрой и широкой, перепачканной в крови и земле бородой.

Побродив возле камня и попинав его ногой, старик вернулся к Гериному телу и со вздохом опустился возле него на колени. Взял безжизненную руку в свои ладони, подержал немного, покачал головой:

– Какая же ты подлая тварь, Лилит! Ну почему бы тебе было просто не убить его? Зачем надо было превращать парня черт знает во что?

Старик поднял голову. Казалось, взгляд его пронзает время и пространство:

– Я тебя не вижу, но знаю, что ты здесь, рядом, и слышишь меня. Не пытайся мне ответить, я не Творец и не умею разговаривать с душами. Лучше выслушай то, что я тебе скажу. Отправляйся сейчас куда угодно и найди себе подходящее тело. Ты поймешь, что именно тебе нужно, словно перед тобой распахнется дверь, приглашая войти. Ты не нужен в раю, и в аду для тебя нет места.

И Гера, не смея ослушаться этого приказа, взмыл в воздух, легче которого он отныне стал. Он видел, как состарившийся Мистер Ты поднял его тело и тяжело двинулся по направлению к заброшенным деревенским избам, над которыми по мере его приближения усиливалось странное зеленовато-белесое свечение. С каждым шагом прежний облик возвращался к Мистеру Ты, а его седая старость словно всасывалась внутрь, растворялась в крови, как блуждающий вирус.

А потом все завертелось, звезды над Германом превратились в серебряные нити на темном бархате неба, и он поплыл над землей, над лесами, полями, туда, где виднелось уже, все более разгораясь, огромное зарево над Москвой.

Лондон – Москва

Весна 2007 года

Всю ночь ей снились какие-то розовые младенцы – лиц их Настя поначалу разобрать не могла. Они были повсюду в ее сне, в странной, без окон и дверей, комнате, ползали по потолку, карабкались по стенам, барахтались на полу у Настиных ног. Она оказалась в этой комнате внезапно, здесь без всяких прелюдий начался ее сон, поэтому Настя не сразу сообразила, что к чему. Сперва она решила, что самое странное в этом сне то, что все младенцы какие-то уж слишком молчаливые: она прекрасно слышала свое учащенное дыхание, какой-то гул под ногами, будто внизу работала самолетная турбина, но дети двигались абсолютно бесшумно.

Настя некоторое время оставалась в недоумении. Ей совершенно непонятно было, как вести себя в такой ситуации. Откуда все эти дети? Где их родители? Почему они молчат, быть может, с ними что-то не в порядке? Один из младенцев ткнулся лбом в ее ногу, и, казалось, это его рассердило. Он отполз немного назад, высвобождая себе расстояние для разгона, быстро задвигал ручками и ножками и врезался в Настю гораздо сильнее, чем прежде. Потом вновь повторил то же самое, и Настя догадалась:

– Малыш, ты меня бодаешь? Ты кто, барашек? А где твоя мама? Ну-ка, не надо бодать тетю, иди ко мне на ручки, – с этими словами Настя наклонилась и очень осторожно взяла ребенка за плечи. Он был одет в довольно странные распашонку и ползунки. Странные оттого, что их ткань на ощупь оказалась очень грубой – настоящий брезент, его еще называют «чертовой кожей». Так одевать ребенка? Да ведь он себе все сотрет в кровь!

Настя быстро подняла малыша, оказавшегося неожиданно тяжеленьким, перехватила его под мышки и наконец впервые вгляделась в его лицо. В первый миг она почувствовала, что воздуха в груди нет совершенно и она сейчас задохнется. Она даже хотела отбросить ребенка, но в последний момент опомнилась и с трудом удержала его на вытянутых руках.

– Господи… – прошептала Настя, в ужасе вглядываясь в крошечное личико. – Малыш, да кто ты такой?! У тебя ведь на голове… рожки!

И разом все находящиеся в комнате младенцы обрели голос. О! Лучше бы все оставалось по-прежнему, воистину лишь в тишине есть совершенство, лишь тишина благословенна! Их голоса были резкими и пронзительными, хотелось зажать уши, закричать самой, только бы не слышать этого адского многоголосия. Малютка, которого Настя все еще держала на вытянутых руках, стал извиваться, да так сильно, что ей с трудом удавалось удерживать его. А малыш все корчился, изворачивался, проявляя немыслимую гуттаперчевость, точно в его теле совсем не было костей, и вдруг, после особенно ловкого кривляния, он затих, а вместе с ним смолкли и все остальные дети. Это затишье, равно как и вообще полное отсутствие всякого движения в комнате, продолжалось очень недолго. То, что последовало дальше, стало настоящим ночным кошмаром. Младенец на руках у Насти превратился в комок густой черной жижи, очень холодной на ощупь, и Настя в ужасе отбросила эту мерзость. Тут же все детишки, прежде розовощекие и пухлые, один за другим последовали примеру своего собрата, и очень скоро Настя оказалась в вязкой стылой трясине, которая сперва доходила ей до колен, а затем, стремительно поднимаясь, достигла подбородка, и тогда девушка принялась барахтаться в ней, уже не чувствуя пола, и гул турбины внизу стал еще отчетливей, еще мощнее, словно какой-то испытатель в белом халате, невидимый, но непременно рыжий и толстый, добавил двигателю оборотов. Гул усилился настолько, что на поверхности черной жижи появилась вначале мелкая рябь, а затем стены комнаты затряслись и Настя очутилась посреди настоящего шторма. Она захлебывалась в волнах, видела какие-то неясные очертания, на мгновение возникающие на поверхности трясины: черные, как деготь, вороны несли в клювах прежних, теперь покрытых черной слизью младенцев, и выглядело это как гнусная пародия на аистов, приносящих детей.