Вдоль стен шли добротные, крепкие на вид двери, каждая из которых если и была снабжена номером, то цифры в нем были точно не римскими и не арабскими, а скорее напоминали буквы какого-то неведомого Игорю алфавита и сильно походили на рунические письмена, достойные быть начертанными каким-нибудь чернокнижником. Решив не гадать, а действовать с банальной очередностью, Лемешев толкнул первую от себя по левую руку дверь и вошел в такой же в точности каземат, что покинул перед этим. Впрочем, схожи помещения оказались только внешне: в этом не было никакого тумана, а из потолка свисала на кишке электропровода самая обыкновенная лампочка без всякого абажура. Выключателя нигде не было видно, а лампочка, хоть с виду и простенькая, вдруг загорелась и принялась излучать до странности нелепый свет оттенка морской волны. Помещение без окон было совершенно пустым, и здесь на Игоря накатила такая безнадежность, такая скука и отчаяние, что он поспешил захлопнуть эту дверь, про себя назвав виденное им только что место «комнатой зеленой тоски».

«Милой Пэм не чуждо ничто человеческое, и путешествие внутри ее души начинается с этакого античистилища, населенного разной гадостью, а продолжается комнатой, в которой она прячет свою печаль. Все, как описывал безумный гений Ницше: «Человеческое, слишком человеческое!» Однако дверей много, времени мало, а заглянуть надо постараться за каждую. Кто знает, когда еще может выдаться такая возможность и Пэм вновь уснет вот так же, в беспамятстве, изнуренная качкой? Во всяком случае, подготовка к такому исследованию занимает чересчур много времени и средств, да и сымпровизировать во второй раз у меня вряд ли получится. Шутка сказать – затащить ее на другой конец света, уговорить сесть на этот плавучий кошмар, и все, по сути, во имя химеры, пришедшей в голову лубянским умникам. Хотя чего уж тут греха таить, дело свое они знают и замысел их работает пока что без срывов. Пойду-ка я дальше».

За следующей дверью имелась комнатушка, именно «комнатушка», такая она была маленькая, напоминающая скорее кладовку для всякого хлама, который уже не нужен, но вроде и выбросить жалко. Обычно под таким годами скапливающимся барахлом дети любят прятать свои «секреты», и это может быть решительно все, что угодно, от сигарет до колоды карт, украшенных откровенными фотографиями. Отчего-то Игорь подумал именно об этом, когда рассматривал комнатушку, все стены которой, до самого потолка, были заняты бесчисленными полками. На полках этих во множестве лежал всякий пыльный хлам вроде старого телевизора, пылесоса, дюжины разнокалиберных стаканов и прочей посуды. Там же Лемешев заприметил куклу Барби, лоб которой был слегка прижжен сигаретой, словно ее допрашивали с пристрастием, коробку с игрой «Маленькие Феи» откуда торчал кусок розовой ленты, и средних размеров медвежонка с белым носом и голубой шерсткой, очень милого, настоящего медвежонка из детства, который, наверное, был у всякого малыша вне зависимости от места его рождения и национальности. И у Игоря такой медвежонок тоже был, и он его сейчас отлично вспомнил и удивился, что вдруг перехватило горло. Разом всплыл перед глазами отчий дом, мамины теплые губы, отцовские руки – большие, надежные, и его медвежонок – бурый, одетый в детскую распашонку и ползунки самого Игоря, набитый опилками, с нещадно изгрызенным хозяином пластмассовым носом, с мягкими плюшевыми ушами. Маленький Игорь засыпал с ним вместе, и под утро мать или отец, заходившие в детскую, неизменно видели одну и ту же картину: сына, обнимающего своего бессловесного опилочного друга-страстотерпца, и картина эта была в высшей степени умилительной.

Игорь снял медведя Пэм с полки и сразу же увидел, что детский талисман загораживал какую-то жестянку от печенья, довольно объемную, как и подобает американской жестянке от печенья. Усадив мишку полкой ниже, Лемешев завладел коробкой, открыл ее и тут же, издав короткий вопль отвращения, вернул на место. Жестянка хранила в своем чреве стандартный набор практикующего колдуна-вудуиста: травы для наполнения нательных талисманов, пузырьки с маслом, ветка священного дерева сейба, иссохшая рука мертвеца, куриная голова, белый восковой брусок и стальные вязальные спицы для инвольтирования на смерть. Или все это принадлежало когда-то вуду-колдунье? На жестянке сохранилась дата: одна тысяча девятьсот шестьдесят четвертый год.

«Ах да, ведь мать Пэм всерьез занималась вуду. Кажется, даже имела степень мамбо.[4] От нее наследство досталось, не иначе».

Из комнатки-кладовки Игорь переместился в настоящий парадный зал невероятных размеров, с мраморным полом. Здесь, прямо на полу, в кажущемся беспорядке были расставлены святыни американской демократии: статуя Линкольна из его мемориальной гробницы, изваянная в свою полную, чудовищную величину, знакомая Игорю статуя Вашингтона из мемориального масонского капища в Александрии, памятник генералу Ли, Колокол свободы – Либерти Белл, пробитое тремя пулями звездно-полосатое знамя времен Войны за независимость, бронзовый Томас Джефферсон и много еще чего в этом духе. Посередине, прямо в полу, размещался искусно выполненный из разноцветного мрамора герб Центрального разведуправления: белоголовый ястреб, держащий в когтях розу ветров, что символизировало вездесущесть данного ведомства. Этот зал был особенным уголком души Пэм, в нем она хранила верность своим идеалам, дух своего искреннего, ничем не подточенного патриотизма, и герб ее родного ведомства занимал среди всех прочих дорогих американскому сердцу реликвий наиболее почетное место.

«Ну вот ты и раскрылась, девочка моя, – грустно поздравил себя Игорь с первой удачей. – Что и требовалось доказать. А на что я, дурак, собственно, рассчитывал? Что она действительно забудет о системе, частью которой была многие годы, и безвозмездно отдаст всю себя мне? Чушь, ерунда, но все-таки как обидно. Ведь здесь, в этом зале, все блестит и сияет, словно тут прибирают по три раза на дню. Ах, Пэм, Пэм! Я ведь знаю, что еще смогу встретить за дверьми коридора твоей души: обязательно люциферову комнату с черным алтарем и будуар, набитый спасительными для всякой женщины за сорок причиндалами. Однажды какая-то дурочка из моей туманной юности сказала, что для нее сорокалетие означает лишь необходимость перехода на другие кремы. Интересно, что с ней теперь, и есть ли в этом коридоре дверь, отворив которую я смогу увидеть свой портрет? Вот было бы отрадно! Найди я в тебе такой укромный закоулочек, забыл бы все, что видел, и, самое главное, поверил бы тебе. Стоит поискать, не то впору разбить себе голову о Либерти Белл – треснувший голос американской свободы».

Он, как и предполагал, обнаружил все и даже сверх того: и черный алтарь в комнате со статуей Бафомета в углу – символ ее истинной веры, ибо Пэм, вне всякого сомнения, являлась убежденной, идейной сатанисткой, и будуар с интимным содержимым, и еще великое множество всего, что так истово и бережно хранит душа всякого человека, – но комнаты, в которой ему хотелось бы видеть собственный портрет, Игорь найти не смог. Зато в одной из множества похожих друг на друга комнатушек сидел его отец – почти в том самом виде, в каком Игорь застал его тогда, много лет назад, в доме в римском предместье, с той лишь разницей, что папина голова была целой, а сам он находился без сознания, индифферентный ко всему окружающему и с остекленевшим взглядом. Вот и свершилось. Конец теперь всем подозрениям, Пэм – убийца его отца, в этом нет никаких сомнений. Игорь, сдерживая подступившую к горлу ярость, вышел вон, борясь с искушением попытаться растормошить отца, заговорить с ним. Подобная сильнейшая визуализация могла не только нарушить сон Пэм, но и вызвать фатальные изменения в ее психике, а это, в свою очередь, непременно вызвало бы поражение нервной системы и болезнь. Заснув всего лишь измотанной морем, она рисковала проснуться полной идиоткой или даже впасть в кому, а этого Игорь не мог допустить. Пришлось ему оставить сильные эмоции до лучших времен, до возвращения в земной мир реальных вещей.