Г.М. вперевалку направился к столу. Оглядел пепельницу с обожженными краями. Осмотрел чашку кофе. Потом медленно побрел по комнате, рассматривая все, что там находилось.
— Послушайте, — позвал он. Лица его присутствующие не видели. — Она пила кофе перед тем, как отравилась?
Мастерс немедленно взял след, как терьер.
— Минутку, сэр! В чем дело? Здесь что, какая-то хитрость? Вы хотите сказать, она могла принять яд с кофе?
— Нет, — сказал Г.М. — Яд-то был в сигарете. — Все еще не оборачиваясь, он поднес руки к вискам и надавил на них пальцами. — Я задал простой вопрос и хочу получить простой ответ. Пила она кофе перед тем, как отравилась?
Моника и Билл переглянулись.
— Не помню, — ответила Моника. — По-моему, я даже не заглядывала сюда. Хотя… наверное, пила. Она весь день пила кофе.
— Да, — кивнул Г.М. — Вы уже упоминали об ее привычке. Вот что самое печальное: она пила кофе весь день.
Г.М. обернулся со странным выражением лица — оно производило гораздо более зловещее впечатление, чем хмурая физиономия Мастерса.
— Послушайте, — обратился он к Монике. — Попробуйте начать сначала, не спешите. Вспомните все, что случилось с вами с тех пор, как вы расстались со своим кавалером в Военном министерстве. Как в старых детективах: не пропускайте ничего, абсолютно ничего, какими бы пустяковыми ни казались вам подробности. Ради всего святого, думайте!
— Но я все вам рассказала, — возразила Моника. — Кроме, разумеется…
— Кроме чего?
— Кроме того, что по пути сюда я встретила Джимми, мальчика-посыльного. — Она подробно рассказала о мальчике. К ее изумлению, Г.М. чрезвычайно внимательно выслушал ее. — Вот и все, — она пожала плечами, — хотя, по-моему, на его слова не стоит особенно полагаться. Еще он сказал, что у мисс Флер в руке была пивная бутылка, когда он столкнулся с ней возле павильона тысяча восемьсот восемьдесят два…
Вдруг Моника испуганно замолчала. Все трое ее спутников повернулись к ней.
— Пивная бутылка, — пробормотал старший инспектор Мастерс. — Ах ты, чтоб тебя!
— Да, а что такое?
— Кислота, которой в тебя плеснули, — пояснил Билл, — находилась в пивной бутылке. Я нашел ее наверху в доме врача и сегодня отвез в портфеле в Военное министерство.
Времени на объяснения больше не было. Снаружи что-то загрохотало, как будто на старое здание напали. Томас Хаккетт, держащий в руках фонарик с колпачком, ворвался в комнату. За ним с трудом поспевал Говард Фиск; он поправлял на ходу очки-половинки.
— Все в порядке, — заявил продюсер. — Полиция нам не нужна. Я человек неверующий, но бога ради! Сейчас я бы с удовольствием прочел парочку молитв. Тилли пришла в себя.
Г.М. молча воззрился на продюсера; казалось, он сам молится про себя.
— Пришла в себя? Спокойнее, сынок. То есть она очнулась?
— Села в кровати, — закричал мистер Хаккетт. Он был так возбужден, что фонарик выскользнул у него из руки и ударился об пол. — Врач сделал ей два укола какой-то дряни под названием пилокарпин, а она села и влепила ему затрещину. Сейчас она пьет бренди и ругается на чем свет стоит. Врач в полуобморочном состоянии. Он говорит, у нее сложение крепкое, как у носорога. Уверяет, будто она может слопать шесть консервных банок и запить их жидким цементом, и с ней ничего не будет. Она не умрет, понимаете?
Мистер Хаккетт откашлялся. Вытащил платок и вытер лоб. Потом его тело сотрясла крупная дрожь, видимо, от пережитого потрясения, он едва не лишился чувств, поскольку рухнул на диван. Говард Фиск невероятно побледнел.
— Какое облегчение! — негромко проговорил режиссер. — Действительно, большое облегчение. После вашей искусной игры в кошки-мышки, сэр Генри, приятно сознавать, что ни у кого из нас на совести нет убийства. В то же время я бы хотел пожаловаться. Что вы сотворили со старушкой Фрэнсис?
— Фрэнсис? — удивился Г.М.
Режиссер сделал два шага вперед.
— Да, с Фрэнсис. На вашем месте я бы был осторожнее. Из Лондона вернулся Гагерн; он повсюду вас ищет. Не удивлюсь, если он вызовет вас на дуэль. Что вы ей сказали, когда беседовали наедине? Она ушла в слезах. Я знаю, потому что видел ее. Я и не подозревал, что она умеет плакать! Целых пять лет я пытаюсь заставить ее заплакать в кадре, но ничего не выходит. Что вы ей сказали?
Глаза Г.М. под уже упоминавшимся котелком, надвинутым на самый лоб, сверкнули.
— Несколько прописных истин, — без выражения ответил он. — Садитесь, сынок.
— Прописные истины? Вы имеете в виду, что?..
Режиссер зашевелил губами. Он посмотрел на мистера Хаккетта. Казалось, он не знает, куда девать руки с крупными пальцами.
— Я сказал: садитесь, сынок!
Монике показалось, что у мистера Фиска имеются основания для беспокойства. Курт фон Гагерн, ворвавшийся в кабинет сразу после этого, был явно не в том состоянии, какое можно назвать спокойным. Он шумно сопел покрасневшим носом, который казался на его лице ненастоящим, приклеенным. Взгляд его, устремленный на Г.М. из-под низко надвинутой щегольской шляпы, никак нельзя было назвать почтительным.
— Где моя жена? — спросил он. — Что вы сделали с моей женой?
— С ней все в порядке, — заверил его Г.М. — Возможно, она немного расстроилась, так как ей пришлось отвечать на не слишком приятные вопросы о пивной бутылке и трех анонимных письмах, но я не сомневаюсь, скоро она придет в себя.
— Пивная бутылка и три анонимных письма? О чем вы говорите?
— Устраивайтесь поудобнее, и я все вам расскажу, — ответил Г.М. — Лучше всего выяснить дело раз и навсегда.
Сразу после его слов в комнате воцарилось напряженное молчание; все недоуменно переглядывались. Г.М. сходил в кабинет Тилли и вернулся с двумя стульями. На один из них он усадил Монику — лицом к остальным, как будто она отвечала на публичном экзамене. Сам он сел на стул, стоявший у стола.
Сняв котелок, он аккуратно положил его на столешницу. Поднял красную кожаную шкатулку и перевернул, чтобы всем было видно. Затем извлек из кармана мешковатого пальто черную трубку и клеенчатый кисет. Медленно, словно он нарочно тянул время, отвернул мундштук и продул трубку, вкладывая в дело массу усилий и скосив глаза от сосредоточенности. Он сидел прямо под лампочкой, которую Моника обернула газетой; сейчас он показался ей похожим на пожилого Шалтая-Болтая. Он привинтил мундштук, набил трубку табаком, похожим на стальную стружку, какой чистят раковины, и закурил. Вокруг его головы заклубился дым; он поднимался наверх, к конусу светильника.
— Мастерс, — заговорил Г.М., устраиваясь на стуле поудобнее, — некоторое время назад вы выдвинули чертовски хорошее предположение. — Сэр Генри склонился над столом и постучал пальцами но крышке шкатулки. — Вот сигареты. Пересчитайте их.
— А?
— Высыпьте их отсюда и пересчитайте. Да вслух, чтобы мы слышали!
Нахмурившись, Мастерс открыл шкатулку и рассыпал сигареты по столешнице. Он перекладывал их небольшими аккуратными кучками, словно банковский клерк.
— Четыре, восемь, двенадцать, шестнадцать. Двадцать, двадцать четыре, двадцать восемь, тридцать два. Тридцать шесть, сорок, сорок четыре, сорок… — Мастерс замолчал. Лицо раскраснелось больше обычного. Он начал пересчитывать снова, потом вопросительно взглянул на Г.М.
— Нет, сынок, — заявил Г.М., который, судя но всему, получал наивысшее наслаждение от своей трубки. — Вы не ошиблись. Теперь можно двигаться дальше с чистой совестью, прекрасно зная, что мы правы. Предполагаемого убийцу подвел закон подлости, и он совершил грубейшую ошибку. — Он махнул в сторону Билла Картрайта. — Теперь вы их пересчитайте, сынок!
— Послушайте… — начал было Томас Хаккетт, просовывая палец под тесный воротничок.
Билла уже несколько минут мучили дурные предчувствия. Но сейчас ему хотелось смеяться. Гагерн, Фиск и Хаккетт сидели рядышком на диване и смотрели на Монику с таким видом, что трудно было сохранять серьезность. Но на душе у Билла было муторно. Он дважды пересчитал сигареты, прежде чем понял, сколько их всего.
