Шли минуты. Тилли что-то бормотала за закрытой дверью; скоро застрекотала ее пишущая машинка. Яркий свет бил в глаза. Моника обернула лампочку газетой. Красная кожаная сигаретница стояла прямо под лампой; она протянула было руку за сигаретой, но потом передумала.
Да, она влюблена в него, вот и все. Странные ощущения — словно радость и покорность, сложенные вместе. Вовсе не такие чувства испытывала придуманная ею Ева д'Обри, но в чем-то похожие. Скорее бы он приехал! Она тогда все ему скажет. Ну, не то чтобы скажет… но даст понять…
Вдалеке послышались шаги; кто-то приближался по дорожке к старому зданию.
Шаги все ближе; гравий на дорожке заскрипел громче. Должно быть, он! Кто-то поднялся по ступенькам. Потом она услышала, как человек идет по коридору.
Это действительно оказался Билл.
И он был в ярости.
Как только он возник на пороге, Моника поняла, что раньше никогда не видела его таким. Прежде он никогда не злился на нее по-настоящему. Они спорили о книгах и о вопросах мироздания; в таких случаях он вставал в позу и разражался высокопарными фразами; казалось, ему просто нравится изрекать мудрые слова.
Но сейчас… С первого взгляда стало понятно: он вне себя от ярости. Моникой овладели дурные предчувствия, но в то же время ей, как ни странно, стало приятно. Она хотела, чтобы он злился из-за того, что она бросила его в Военном министерстве. Она хотела извиниться. Она с наслаждением извинилась бы перед ним!
Биллу с трудом удалось взять себя в руки. Первыми его словами, произнесенными холодно и спокойно, были:
— Неужели в вас нет чувства элементарной порядочности?
— Билл, извините. Мне правда, правда очень стыдно. Я не хотела причинять вам вред. Просто не подумала, вот и все. Когда я вышла из министерства…
Он зажмурился. Руки, готовые жестикулировать, застыли в воздухе на уровне его головы.
— Откуда?
— Из Военного министерства, конечно.
— Ах да, Военное министерство! Так что же?
— Я ушла и бросила вас. Билл, извините! Я бы ни за что так не поступила, если бы хоть о чем-то думала.
— Я не о том, — заявил Билл. — Я спрашиваю, зачем рассказывать всем и каждому в «Пайнеме» о своих любовных интрижках, будь они прокляты?
За спиной Моники стоял стул; придвинув его, она медленно села и прислонилась к спинке.
— Я… не знаю, о чем вы.
— Не знаете? Очень мило! Зато мне все известно. Я только что встретил в главном корпусе Фрэнсис Флер. — Он ткнул в Монику пальцем. — Разумеется, — продолжал он, тщательно подбирая слова, — ваши… романы меня нисколько не касаются. Я не моралист. Нет-нет! Можете заниматься в свободное время чем хотите; дело касается только вас. Но вы могли бы, по крайней мере, проявить элементарную порядочность и молчать о своих интрижках, а не хвастать ими направо и налево!
У него тоже выдался трудный день. Всю вторую половину дня, пока он ехал сюда на такси, он не думал ни о ком и ни о чем, кроме Моники. Сообщение Фрэнсис Флер (переданное с самым искренним видом и даже с некоторым уважением) стало последней каплей. Как он был зол! Даже Моника не понимала этого до конца. Он смутно заметил, что в кабинете находится кто-то еще: кто-то сидит на диване и мрачно смотрит на него поверх газеты.
— О'Брайен, — сказал он, — мы вас отпускаем. Все в порядке. Идите. Скорее!
— Да, О'Брайен, — прошептала Моника, также очень спокойно, — мы вас отпускаем.
— Все в порядке, верно, сэр? Я чего хочу сказать…
— Да, все в порядке. Вот гинея. Две гинеи. Ради бога, убирайтесь!
— Спасибо большое, сэр, но если я все-таки чем-то могу…
— Нет. Уходите.
— А сейчас, — прошептала Моника, вцепившись пальцами в столешницу, — вы хотите сказать мне что-то еще? Конечно, если вы предпочитаете вести разговор в присутствии третьих лиц, как было до сих пор, О'Брайена можно вернуть. Итак, что еще вы намерены мне сообщить?
— Да, мадам, кое-что еще. Вы напрасно растрачиваете свои несравненные таланты в такой маленькой стране, как Англия. Их нужно поставить на службу родине. Почему бы вам не уехать во Францию и не примкнуть к мадемуазель из Армантье? Тогда вы бы, по крайней мере, помогли нам выиграть войну.
Тут Моника залепила ему пощечину.
Она била не глядя, но с размаху. Он рассмеялся. Покойный лорд Байрон, величественно расхаживая в альпийских скалах и предаваясь одиноким тягостным раздумьям, никогда не завершал их таким циничным смехом, как Билл Картрайт — по крайней мере, Биллу так казалось.
— Ха-ха-ха, — проговорил он. — Ха-ха-ха-ха-ха! Совершенно верно. Именно то, чего я ожидал! Оскорбленная девичья добродетель, как всегда, отвечает одним и тем же. Но вы не произвели на меня никакого впечатления. Я даже не удивился. Вот другая щека. Почему ее не ударите?
Моника ударила — как следует, от души.
После Билл никак не мог понять, как все произошло или почему он поступил так, а не иначе. Возможно, у него возникло чувство, что, если он немедленно не поцелует девушку, он вызовет у нее неподдельную ярость, которая проявится в еще более ужасных формах. Но в его мозгу вертелось запоздалое: ненадежна!
Помнит он лишь то, что обнял Монику и начал целовать ее со страстью, которая заинтересовала бы профессиональный глаз кинорежиссера. Нет, неправильно утверждать, что он «начал ее целовать». Такое построение фразы подразумевает некую прерывистость действия. Билл же, крепко сжав девушку в объятиях, не прерывался.
Это немало удивило его. Но еще больше он удивился, когда, после первых нескольких секунд, в течение которых она испускала нечленораздельные звуки и пыталась отвернуться, Моника вдруг перестала сопротивляться и начала пылко отвечать ему. Она оказалась очень теплой; руки ее обвились вокруг его шеи. Так продолжалось довольно долго, перерыв случился внезапно.
— Послушай, — сказал он наконец, рассеянно отстраняясь и понимая, что словами всего не выразишь, — послушай, я хочу сказать, что люблю тебя.
— Ну так почему же ты так н-не скажешь?
— Какого дьявола! Всякий раз, как я пытаюсь тебе признаться, ты затыкаешь мне рот! Прошу прощения: неудачно подобрал слова. Я имею в виду, что…
— Билл Картрайт, ты когда-нибудь бываешь серьезным?
— Серьезным? — заревел он. Его шатало. — А сейчас я, по-твоему, шучу? Да я в жизни не был так серьезен! Я не шучу. Сейчас я даже не смог бы захихикать, если бы увидел, как Геринг поскользнулся на банановой кожуре при всех своих медалях и регалиях! Я совсем одурел. Я люблю тебя. Вопрос в том… может быть, случайно я тебе нравлюсь?
— Нет, я тебя ненавижу, — ответила Моника и тут же продемонстрировала ему свою ненависть.
— Я уже давно влюблен в тебя, — заявил Билл.
— С каких пор?
— Ну… давно.
— Да, но насколько давно? С каких пор?
— С тех пор, как увидел тебя в кабинете Тома.
— Хочешь сказать, с тех пор, как ты назвал мою книгу непотребной?
— Ангелочек, зачем вспоминать…
— Ты по-прежнему считаешь ее непотребной?
— Да.
— Возможно, так и есть, — мечтательно потянувшись, сказала Моника. — В конце концов, мне кажется, что так оно и есть. Но мне сейчас все равно.
Тут Билл, ослепленный истинной любовью, отбросил принципы прочь.
— Ничего подобного! — заявил он. — Книга неплохая, просто замечательная — я серьезно! И всякий, кто скажет, что она плохая, будет иметь дело со мной. Отличная вещь, Моника. Уж кому и знать, как не мне. Ведь я переделываю ее для кино.
— Билл, милый… Ты правда так считаешь?
— Да, — поклялся он и в тот момент начал сам себе верить. — Просто у нас с тобой все сразу пошло не так, а потом я не извинился. Я был в плохом настроении, как ты не понимаешь? Было время обеда; пообедал я плохо: кормили каким-то жутким блюдом — бараньи отбивные и ананас…
Он замолчал.
Реальность вторглась в мечты и напомнила о насущных проблемах. Реальность всегда начеку — она не позволяет до конца отвлечься.
Бараньи отбивные с ананасом напомнили ему о Тилли Парсонс, а Тилли Парсонс напомнила о том, о чем совсем не хотелось вспоминать. Сжимая Монику в объятиях, он бросил взгляд в сторону соседнего кабинета. На пороге стояла Тилли и смотрела на них.
