Постановки пьес гениального русского драматурга удаются лишь тем, кто понимает, что «образы у Чехова продуманны, прочувствованны до малейших деталей, реплики действующих лиц в пьесах чеканны и ясны, их никак не перефразируешь, в них не вставить ни одного лишнего слова, каждое слово «на вес золота». Так писала О.Л. Книппер-Чехова, игравшая во всех великих спектаклях К.С. Станиславского и Вл.И. Немировича-Данченко, перед мастерством творцов которых, познакомившись в 1906 году с искусством Московского художественного театра, склонила голову вся Европа. Описывая эти гастроли в письме брату, Станиславский сообщал: «Гауптман ревел, как ребёнок, на «Дяде Ване» с платком у глаз. В антракте он (известный своей нелюдимостью) выбежал демонстративно в фойе и громко на весь зал крикнул: «Это самое сильное из моих сценических впечатлений. Там не люди, а художественные боги!» А ещё режиссёр подчёркивал: «Везде рекомендуется актёрам учиться у нас».
И учились! Весь ХХ век мир учился творить искусство у русского театра. Почему же в начале третьего тысячелетия русская культура забыла о собственных вершинах, завоёванных великим трудом и талантом, пренебрегла ими и обратилась, готовясь к юбилею Мастера, заставившего весь мир в течение целого века вникать в тайны кружева его мастерства, к каким-то странным поделкам людей, зачастую, похоже, совершенно чуждых пониманию русской культуры?
Худрук старейшего Александринского театра Валерий Фокин приглашает в Санкт-Петербург, в стены здания, общепризнанно являющегося «шедевром русского классицизма», как называют творение великого зодчего Росси, на постановку пьесы А.П. Чехова «Дядя Ваня» американского режиссёра румынского происхождения.
Это третья постановка режиссёра Андрея Щербана пьесы, главная мысль которой и соответственно основная творческая находка в интерпретации заключена для него в реплике профессора Серебрякова: «Не люблю я этого дома. Какой-то лабиринт. Двадцать шесть громадных комнат, разбредутся все, и никого никогда не найдёшь».
В интервью «домашней» газете Александринки «Империя драмы» Андрей Щербан рассказывает: «Дело в том, что нью-йоркский театр, где я впервые поставил в 1982 году этот спектакль, – экспериментальная площадка без просцениума. Я посадил зрителей на балконы со всех четырёх сторон этой площадки, а актёры играли внизу. Зрители смотрели на них сверху. А два года назад я поставил «Дядю Ваню» в Венгрии совершенно иначе: просто перевернул театральное пространство – зрители сидели на сцене, актёры играли в зале. И когда Валерий Фокин предложил мне постановку здесь, я понял, что эту идею надо развивать. Перевернуть ещё раз: пусть зрители будут в зале, а актёры – на сцене. Никакого деревенского имения Войницкого».
Сказал – и сделал. И вот бегают актёры по зрительному залу, пугают зрителей, вылезают из лож аж 6-го яруса, снова перелезают и пролезают то в зал, то на сцену. Всё первое действие зритель вертится в кресле, крутя головой, пытаясь угадать, откуда ещё вылезут персонажи. Да и зачем режиссёру всё это? Помнится, в книге «Моя жизнь в искусстве» К.С. Станиславский писал: «Чехов неисчерпаем… он говорит всегда в своём основном духовном лейтмотиве не о случайном, не о частном, а о Человеческом с большой буквы… Для вскрытия внутренней сущности его произведений необходимо произвести своего рода раскопки его душевных глубин…»
Нет, всё это, по мнению Валерия Фокина, устарело. Говоря о том, что привлекает его в современном театре, он волей-неволей объясняет, зачем в Александринку приглашён Щербан: «Наше внимание привлекли спектакли, нарушающие стереотип восприятия, спектакли, возможно, радикальные, но такие, которые являются знаковыми для мирового театрального процесса».
В каждом из описываемых спектаклей есть поразительные, хорошо устоявшиеся уже «знаковые» примеры этого самого «процесса». Первое: в каждом спектакле бродят по сцене форменные идиоты – и здесь, на сцене Александринки, русский дворянин Телегин точно такой же урод, как в спектакле Туминаса. И Соня, бедная Соня, нежная, искренняя, освещённая изнутри большой затаённой любовью и глубокой верой в силу человеческого духа, какой её играла великая Лилина и которая больше всех нравилась А.П. Чехову, эта Соня представлена в спектакле в конвульсиях «пляски святого Витта», актрисой, грубо «плюющейся» словами прекрасного текста своей героини. Почти так же, как и в Театре Вахтангова.
Далее. Говорить о том, что «сцены любви» во всех трёх спектаклях похожи одна на другую, – общее место. И всё же есть здесь «находка». Второй акт. Сцена богато оформлена: длинная шаткая лестница ведёт к светящейся террасе, стены которой обиты красной материей, – здесь обитает профессор Серебряков. Ночь, и он, мучимый подагрой, шипит и злится на весь белый свет. Его утешает жена, даёт лекарство и время от времени дразнит нас голыми ножками, предаваясь утехам супружеской страсти. А внизу распростёрлась платформа, заваленная чёрной землёй. Здесь страдает и стонет влюблённый Войницкий. Он в длинной ночной рубашонке, играет землёй, как ребёнок в песочнице. Сверху льются потоки воды. Мокрый, истерзанный, грязный – вот каков он, лик русской провинции. Обобщение. Образ заезжего режиссёра. Что ж, каждый волен суждение иметь. А дяде Ване ещё предстоит гоняться по залу с большим пистолетом, рыча и пугая измученных зрителей.
Впечатлений достаточно. Хотя ещё об одном: текст «Дяди Вани» прошит иностранными фразами. Щербан объяснил почему: «Я не имел в виду российскую реальность – просто потому, что я её не знаю. В чеховском тексте три персонажа говорят на иностранных языках: Профессор, Елена Андреевна и маман. Почему я дал такие реплики и остальным персонажам тоже? Понимаете, это как гипноз. Как вторжение чужого. Они устали, они измучены. И, например, английский язык для Войницкого – это словно видение мечтателя, побег от мутной ужасающей действительности – жизни в российской глубинке. Когда они все – Войницкий, Астров, Телегин – говорят на иностранных языках, им кажется, что они свободны. Эскапизм, одним словом». Так вот зачем нам нужна чуждая нашей национальной традиции режиссура – бежать от российской действительности! Правда, Антон Павлович Чехов думал об этом совсем по-другому. Вчитаемся, вдумаемся в его Слово, написанное, правда, о писателях, но, по сути, отвечающее на те же вопросы, которые стали для нашего времени чрезвычайно актуальными.
Письмо от 27 декабря 1889 года, адресованное А.С. Суворину.
«Когда я в одном из последних писем писал Вам о Бурже и Толстом, то меньше всего думал <…> о том, что писатель должен изображать одни только тихие радости. Я хотел только сказать, что современные лучшие писатели, которых я люблю, служат злу, так как разрушают. <…> Изощряют свою фантазию до зелёных чёртиков и изобретают не существующего полубога Сикста и «психологические» «опыты». Правда, Бурже приделал благополучный конец, но этот банальный конец скоро забывается, и в памяти остаются только Сикст и «опыты», которые убивают сразу сто зайцев: компрометируют в глазах толпы науку <…> и третируют с высоты писательского величия совесть, свободу, любовь, честь, нравственность, вселяя в толпу уверенность, что всё это, что сдерживает в ней зверя и отличает её от собаки и что добыто путём вековой борьбы с природою, легко может быть дискредитировано «опытами», если не теперь, то в будущем. <…> Неужели они заставляют «обновляться»? Нет, они заставляют Францию вырождаться, а в России они помогают дьяволу размножать слизняков и мокриц, которых мы называем интеллигентами. Вялая, апатичная, лениво философствующая, холодная интеллигенция <…>, которая не патриотична, уныла, бесцветна, которая пьянеет от одной рюмки и посещает пятидесятикопеечный бордель, которая брюзжит и охотно отрицает всё, так как для ленивого мозга легче отрицать, чем утверждать. <…> Вялая душа, вялые мышцы, отсутствие движений, неустойчивость в мыслях <…>.
