Шедший посредине, кажется, ранен в ногу. С одной стороны его поддерживает тощий, худой солдат, с другой – солдат с опухшим, одутловатым лицом.
Опухший первым замечает людей на перекрестке.
– Крестьяне, – шепчет он, глядя остановившимся взглядом на толпу.
Двое в страхе замирают:
– Убьют!
Они уверены, что крестьяне при встрече с ними не станут церемониться. Но где укрыться? Вернуться назад? Вот уже вторые сутки тащатся они по этой дороге. Они не съели за это время ни крупинки риса, не выпили и капли воды, – лишь соленый пот слизывали с губ…
– Эх, черт возьми! Будь с нами пулемет, мы бы… Да, пулемета с ними нет, они бросили свой новенький ручной пулемет, когда их отряд потерпел поражение и был рассеян.
– Плохи дела! – Голос тощего дрожит. – И противника бойся, и от крестьян беги!
Но вот в толпе замечают оборванцев:
– Солдаты! Вот они!
Люди останавливаются, как по команде, точно они услышали предупреждающий окрик: «Обрыв!»
Еще мгновение, и мужчины, как сумасшедшие, кидаются на солдат. Парень, бегущий впереди, поскальзывается и кубарем катится вниз. Не медля ни секунды, он хватает тощего за ногу, тот падает. Парень придавливает его обеими руками к земле и, не помня себя, впивается ему в плечо. Зубы погружаются все глубже и глубже. Тощий пытается сопротивляться, но руки и ноги его крепко прижаты, он даже не может повернуть голову, чтобы укусить парня. На солдата с опухшим лицом и раненого, сбитых с ног, градом сыплются удары кулаков.
– Шкуру с них долой!
– Бей до смерти!
– Бей, черт возьми!
Кто-то останавливается с поднятым кулаком:
– Нет, бить не станем! Живьем закопаем!
Все смотрят на говорящего, и, хотя кулаки машинально опускаются на солдат, удары становятся слабее.
– Заколоть их! Проклятье предкам этих собачьих выродков! Зарезать… сварить… съесть… Заколоть сволочей!
Предложение старого Хая подливает масла в огонь.
– Черт возьми, еда будет!
– Мясо!
– Мясо…
Но радости в восклицании людей нет, в них слышится только ненависть.
Раненный в ногу прижимается щекой к земле. Подбородок его дрожит, желтые зубы оскалены. Песок набился ему в рот и обжигает, словно только что поджаренные бобы.
– Меня первым зарежьте, земляки, – слабым голосом стонет он.
– Почему тебя первым? – приближается к нему искаженное злобой лицо.
Мускулы на лице раненого дрогнули:
– Пусть уж скорее смерть…
– Назло не заколем, сначала помучиться заставим!
– Все будете мучиться! Все! Проклятые… давно ли вы…
– У них, наверно, припрятано награбленное серебро.
– Обыскать!
Однако у пленников ничего нет; только в кармане опухшего солдата две кости.
– В чулках ищите! В чулках!
Люди знают, что при отступлении эти негодяи прячут награбленные ассигнации в чулки.
У пленников чулки точно присохли к ногам: приходится сдирать их вместе с кожей.
– Ну что, нашли? – сквозь зубы спрашивает опухший.
Дети швыряют в солдат комьями земли.
– Провалиться вам, сопляки!
Глядя, как солдаты пытаются увернуться от ударов, дети смеются. Но смех у них совсем не детский; они с таким ожесточением швыряют в солдат землей, что очень скоро она забивает пленникам уши, нос, рот…
– Раньше, гады, грозными были! Теперь…
– Глядите, как бы не сбежали!
– Не сбегут!
– Будьте прокляты! Нагулялись, хватит!
– Пусть и бабы потерзают это чертово отродье!
– Верно! Тащите их, пусть бабы тоже отведут душу!
– Тащите!
– Пошли, ребята!
Солдат подхватывают как придется и тащат к перекрестку. Волочащаяся по песку нога раненого оставляет за собой глубокую борозду, как соха.
Раненый почти без чувств; рот и глаза его полузакрыты, он даже не упирается. У другого солдата па опухшем лице страдальческое выражение. Кто станет радоваться, отправляясь на смерть!
Как же так? Даже глотка воды эти солдаты во рту не имели, корочки не пробовали – и умереть? Немало горя хлебнули они за эти дни! Из-под вражеского огня бежали, шли по бесконечной дороге голодными, страдая от жажды, под палящим солнцем, – и все это для того, чтобы остаться в живых. А теперь?
Конец!
Они и раньше знали, что крестьяне ненавидят их и при случае сумеют рассчитаться. Но тут они растерялись, – они даже не представляли, что так велика эта ненависть; они забыли, сколько горя принесли людям своим приходом. Однако и они хлебнули горя. Они часто голодали, месяцами не видели жен. Торчали на передовой, шли в атаку, рисковали быть убитыми, лезли на штыки. А тех, кто не мог вынести мучений и пытался увильнуть, хватали, и стреляли в них, словно в мишень. Ведь и у них, солдат, есть матери, отцы, жены, дети. Почему же крестьяне ненавидят их?
Солдат с опухшим лицом смотрит на раненого товарища, потом переводит взгляд на тощего. Избитое лицо тощего в подтеках фиолетово-синего цвета. Кровь со скул стекает по подбородку. Глаза в ужасе расширены. Что с ним? Даже на линии огня он никогда не испытывал страха. Но ведь там, на передовой, у них было оружие.
– Эх! Жалко, нет пулемета!
Была бы эта игрушка, крестьяне и шевельнуться бы не осмелились! Головы, черти, опустили бы, все поднесли бы солдатам: еду, питье, женщин… Будь они прокляты!
Теперь конец! Попались!
Над землей стелется дым. Солдат волочат по земле. С их тел содрана кожа. Кровь просачивается сквозь серые форменные брюки.
– Живьем закопать! – взвизгивает какая-то старуха сквозь слезы.
– Сколько бед натворили! – вторит другая женщина. – Сколько зла, сколько зла!..
Женщины вспоминают своих мужей, детей. Они готовы вцепиться в горло этим мерзавцам, искусать их, обглодать кости! Но – странное дело! – как только мужчины бросают солдат к ногам женщин, те даже не поворачиваются к ним, а лишь плачут еще сильней.
– Закопать живьем!
Три пленника глядят па опаленную землю. Сейчас их зароют в ней, иссохшей, обжигающей, отправят к предкам, не дав и глотка воды.
– Воды, – молит тощий, облизывая потные, горько-соленые губы, – глоток воды… Потом убивайте…
– Воды? – какой-то старик даже подскочил от бешенства. – Воды, сволочь? Ишь чего захотел! Воды!
– Кости тебе переломать, а не воды! Заколоть тебя!
– Проклятье твоим предкам!.. Доченька моя Да-ню… Она…
Старый Хай вплотную подбегает к солдатам, подняв сжатые, высохшие, как тростник, кулаки. Щеки опухшего становятся совсем синими, по лицу тощего земляным червем сползает струйка тягучей слюны.
Пленники пытаются сопротивляться, но их крепко держат.
– Нет среди солдат хороших людей! Кому-кому, а нам, женщинам, это хорошо известно! Солдатня! Все они…
Тощий пробует повернуться, чтобы взглянуть на говорящую, но голова не повинуется ему.
– Скорей прикончите меня, – молит раненый дрожащим голосом. – Земляки… земляки…
Но люди как будто не слышат его.
– Земляки… земляки… не тяните… скорей же…
– Видал, как заговорил! – брызжет слюной Хай.
Раненый с огромными усилиями приподнимает веки.
Кто произнес эти слова? Но все лица странно сливаются перед его глазами. Он молчит в нерешительности, снова приоткрывает глаза и, собрав последние силы, спрашивает:
– Какое сегодня число, земляки?… Скоро год… Передайте же моей матери, пусть не плачет… Не знает она сейчас… Пусть не беспокоится обо мне…
Его черные руки, вцепившись в землю, дрожат.
Эти сволочи тоже имеют матерей? Тоже мучений боятся?
– Скорее… скорее же… земляки. Всю жизнь я…
Еще один плевок попадает на его лицо.
– Всю жизнь? Ты только и знал, что воевал, убийца!.. Предков твоих проклинаю, гад! Нажиться хотел, вот зачем воевал!
Тощему наконец удается повернуть голову и увидеть старого Хая. Скулы у старика выпирают, как горб у верблюда. Под глазами темные круги. Лицо, изъеденное песком, кажется рябым. Песок везде – в ноздрях, в морщинах, в помутневших глазах – огонь. Дай ему волю, он проглотит всех троих. С чего он такой? С чего? Солдаты, что ли, нажились на нем?… Они тоже страдали, тоже терпели муки, тоже бродили в поисках еды и питья. Почему же эти люди хотят выместить на них свою злобу?
