По желтой земле движется толпа людей, одетых в лохмотья. Мужчины – впереди, за ними – женщины и дети.

Люди смотрят вперед на дорогу – длинную, бескрайнюю.

Они идут по ней уже три дня и две ночи. Лишь по солнцу они узнают, что не сбились с пути. А дороге не видно конца. Иногда кажется, что конец там, за поворотом. Но нет, словно кто-то нарочно вытянул дорогу еще дальше.

– Когда же наконец Люцзятунь?

– Завтра.

По обе стороны дороги, волнами, то поднимаясь, то опускаясь, тянутся лессовые поля. Солнечные лучи впиваются в землю, окрашивая ее в цвет сырого мяса. Солнце старается вовсю. Оно так выжгло лица людей, что они стали бурого цвета. Ощущение такое, будто в воздухе запах жареного.

– А в Люцзятуне будет для нас еда?

У кого не дрогнет сердце! Люди голодают. Уходя, они смогли взять с собой лишь немного воды. В родной деревне ничего не осталось: дома превращены в пепел. Многих крестьян забрали носильщиками в «Объединенную армию по ликвидации бандитизма». Люди собственными глазами видели, как безжалостно вытаптывали войска этой армии их посевы.

– Что мы будем делать в Люцзятуне?

– Накормят ли там?

– Раньше подохнем… За что такие муки? – раздается сиплый плачущий голос.

В задних рядах кто-то тихо вздыхает:

– Опять старый Хай плачет…

– Будь прокляты их предки! – Старый Хай размазывает по лицу слезы. – Один я теперь остался на этом свете… один… – С тех пор как погибла его старшая дочь, старик ни с кем не разговаривает и без конца бранится: – О, если бы попался мне этот ублюдок… Будь проклят весь их род! Сволочи! Попадись мне этот солдат… Да-ню, доченька моя… Сволочи… Они… Они…

Обезумевший старик мечется, но даже дети не смеются над ним. Взрослые молчат… Они принесли в тот день Да-ню на руках. Да-ню была раздета, лицо ее позеленело, бедра и живот были в крови. Ее не успели донести до родительского дома живой: предсмертные конвульсии начались в пути… Мужчины задумываются, мрачнеют: где сейчас их жены…

Возможно, жара действует изнуряюще; сердца путников стучат неестественно часто, в ногах чувствуется слабость. Люди бредут, стиснув зубы.

Над землей стоит странный неприятный запах: не то пороховой гари, не то разлагающихся трупов. Но вокруг ничего не видно. Горизонт плавится на солнце. Кажется, что край неба медленно приподнимается, как блин на раскаленной сковородке.

Тихо. Слышен лишь шорох шагов… Идти по песку – все равно что по заболоченному берегу: ступишь – нога глубоко проваливается; иного усилий нужно, чтобы вытащить ее обратно.

– Там кто-то плачет, – неопределенно указывает рукой мальчишка.

– Не болтай ерунды! – набрасывается на него мать.

Женщины боятся встретиться с оборотнем. В этом мире только они, горстка людей, только сплошной песок да солнце цвета сырого мяса. Рядом нет ни одного живого существа. Кто же еще может плакать здесь, кроме оборотня…

Но мальчик не унимается. На минуту он закрывает рот и снова тихо говорит:

– Правда, правда, мама!

Кто-то действительно стонет.

Неужели оборотень? Женщины вздрагивают.

– Земляки… зем… пожалуйста… я… мне…

Кто там?

Мужчины бросаются на стон.

– Здесь!

Они взбегают на холм. Под деревцем лежит мужчина: штаны на нем искромсаны, верхняя половина тела совершенно черная.

– Прикончите меня… сил моих нет…

– Ты что, сдурел! Убивать человека!

– Прикончите меня… сделайте доброе дело…

Только теперь люди понимают, почему тело мужчины черное – и все внутри у них содрогается. На спине и груди человека зияют ножевые раны, в них копошится тьма муравьев. Их так много, что невозможно определить, глубоки ли раны. Тысячи муравьев ползают по телу, словно куда-то спешат, сталкиваются усиками, будто торопясь поведать друг другу какую-то новость. Непрерывным потоком муравьи выползают из маленького муравейника возле дерева и движутся к ранам, пытаясь найти для себя свободное место. Однако это нелегко: все тело раненого уже облеплено. Лапки и усики муравьев, побывавших в ранах, испачканы кровью… Так вот почему тело этого человека черно!

Но он еще жив.

– Сделайте доброе дело… Мне… я… – он уже в агонии, дыхание совсем ослабло.

Людей бьет мелкая дрожь, словно полчища муравьев ползают у них в мозгу и в сердце.

– Ты кто? – раздается чей-то прерывающийся голос. Но тот, кто задал вопрос, чувствует, насколько он неуместен.

– Носильщик… они схватили… – Голос у раненого тихий, как комариный писк.

Рослый парень наклоняется и изо всех сил дует на раны. Все бросаются ему помогать. Муравьи разлетаются; они перекатываются на груди и спине носильщика черными волнами, будто в чистую воду налили чернила. Од-пи застряли глубоко в ранах, другие прилипли лапками к застывшей крови.

Стоны раненого становятся все слабее. В полузабытьи он рассказывает, как его схватили и заставили стать носильщиком, как он устал, не в силах был идти дальше, и его отхлестали за это плеткой, как он что-то сказал, и ему нанесли восемь ножевых ран. Он лежит здесь уже, наверно, несколько дней. Счет времени он давно потерял… Раненый снова просит людей прикончить его, избавить от страданий.

– Сделайте доброе дело… я… я…

Он хочет взглянуть на них, но не в силах поднять веки.

Дети взбираются на холм и давят ногами снующих по земле муравьев. Подходят и женщины. При виде раненого они в ужасе вскрикивают, закрывают рукой глаза и оттаскивают детей.

Кто-то из мужчин предлагает промыть раны водой. Вода и кровь, смешавшись, текут бледно-розовыми струйками на землю.

– Поднимем eго!

Только это они и могут сделать. Но как его нести? Люди оглядываются вокруг: та же бесконечная дорога, желтое небо, желтая земля и солнце цвета сырого мяса. Горизонт дымится. Они – единственные живые существа в этом мире. Куда ни кинь взгляд – ни человека, ни собаки, ни курицы. Как же идти с этой ношей по бесконечной, бескрайней дороге?

Носильщик по-прежнему просит убить его:

– Сделайте доброе дело… земляки… вы меня… Но они поднимают его и спускаются с холма.

– Будь прокляты их предки! Этот парень попал в ту же беду, что и мы… О, будь они прокляты, предки этих собачьих выродков!.. Люди, мы жили вместе и помирать будем вместе…

Кто-то сбрасывает с себя куртку и прикрывает ею носильщика… Пропитанная потом одежда только усиливает боль.

– Не надо…

Женщины вспоминают мужей, тоже носильщиков: куда их погнали? И плачут громко, навзрыд. У мужчин судорожно сжимаются кулаки; даже пальцы белеют. Пусть только появится отряд с саблями или ружьями и преградит им дорогу! Пусть солдаты станут стрелять по ним из пушек – все равно! Они должны прорваться, должны! Пальцами вцепятся они в горло солдат, зубами будут раздирать их на части.

Солнце склоняется к западу. Люди останавливаются на перекрестке трех дорог. Здесь стоит разрушенный, без крыши, храм. У входа в него люди присаживаются отдохнуть. Носильщик, по-видимому, умирает. Дыхания почти не чувствуется, только в сердце еще теплится жизнь.

Тишина. Даже стонов не слышно. Мужчины суровы. Они кольцом окружили носильщика и не спускают с него глаз. Женщины сдерживают дыхание, стараясь не шуметь. Дети, сгорая от любопытства, поднимаются на цыпочки, но умирающий заслонен от них взрослыми, и дети ничего не могут разглядеть.

Губы у носильщика пепельные.

– Видите? Видите! Будь прокляты их предки! – вдруг заголосил хриплым голосом старик Хай. – У-у, попадись нам хоть один солдат!.. Да-ню! Моя Да-ню…

Никто не отзывается на причитания, но все знают, что старик прав: в этом крике отчаяния слышится не только судьба носильщика и дочери старого Хая – в нем трагедия всех дочерей и сыновей, жен этих людей, у которых разрушили жилища, отобрали рис… Воем грозит судьба Да-ню, судьба носильщика. Что станет с ними, если они столкнутся с солдатами?…

В воздухе носятся тучи пыли, и люди не замечают в отдалении три черные фигуры, движущиеся в их сторону. Перекресток дороги находится на гребне невысокой возвышенности, и три черные фигуры добираются к нему с трудом. Узнать в них солдат можно только по военной форме, изорванной до последней степени. Песок налетает на них со всех сторон, как смерч. Они то исчезают в этом песчаном буране, то снова появляются.