– Во ВГИКе? – обрадовалась Нина.

– Нет теперь Всесоюзного ВГИКа, поскольку Союза нет. Но вы правильно назвали.

– Да, – улыбнулась Нина. – А вот когда-то давным-давно я туда в гости ходила. Там такой парень на гитаре пел. Смешно очень. Бородатый.

Она припомнила те первые дни, когда вернулась из лагерей, и негромко пропела:

Она засмеялась и сказала:

– Его, кажется, Витей звали, гитариста.

– Знаю я, про кого вы говорите, – строго ответил Петя. – Это Виктор Титаревский, он уже третью картину снимает.

– А такого сценариста вы не знаете – Вадика Николаевского?

Петя удивленно вытаращил глаза.

– Что вы, в самом деле? Кто же его не знает?! Он роман недавно издал забойный и у него уже фильмов поставленных штук пять.

– Ну, мы были когда-то знакомы. Случайно и недолго, – ответила Нина. – Давно это было. В молодости.

Он взглянул на нее удивленно и сказал:

– А что это вы старуху из себя корчите? Вы что, больны чем-нибудь смертельным или вас завтра в тюрьму посадят?

– Да нет, – смутилась Нина.

– Так в чем дело? Настоящий человек живет до последнего вздоха. Ну и что, что у вас такой славный ребенок появился, вам же еще тридцати нет, так ведь?

– Почти тридцать.

– Так и что? По греческим понятиям, личность формируется только в сорокалетнем возрасте. То есть, если проще сказать, то человек становится подлинно человеком, когда набирается интеллектуального багажа, жизненного опыта, а чувства становятся зрелыми. Это раньше сорока лет к человеку не приходит.

– Лермонтова убили, когда ему двадцать семь лет было, – улыбнулась Нина.

– Ну и что? Прожил бы больше, мы и не знаем, кем бы он еще стал с точки зрения своей духовной высоты. Это же гений, а к гениям общие мерки неприменимы. Мы должны лишь равняться на них и в своем стремлении стараться достигнуть невозможного.

– Ох, мальчик, – вздохнула Нина. – Ведь, кроме этих да всяких высоких материй, надо еще кушать, обувку каждый сезон новую справлять, за хату платить.

Сама себя при этих фальшивых словах она вдруг почувствовала ужасно старой, дряхлой и несчастной. А Петя просто разозлился.

– Бросьте вы мне про жратву и тряпье болтать! Для вас это основные и неразрешимые проблемы, а у нас в институте учатся девчонки даже на дневном отделении чуть-чуть помоложе вас и тоже уже с детьми! Пропитаться всегда можно, с голоду подохнуть не дадут! Для меня такие люди, которые только бытовщиной живут, совсем не интересны. Это не люди, а просто животные.

– Ага, – хитро улыбнулась Нина. – А чем же вам наша Наталья интересна, простите?

Петя засмущался, но не так чтоб уж очень.

– Я вас понимаю. Но вы напрасно думаете, что я при ней вроде бы как на прикормке и вообще для всяких плотских утех. У нее очень своеобразный жизненный опыт и очень оригинальный взгляд на существующую реальность.

– Да уж, оригинальности у нее хватает.

– Вот именно. Она легко, как птица, воспринимает мир, а это дано далеко не всем. А вы, извините, были хорошо знакомы с Токаревым Ильей Степановичем, да?

– Наталья уже рассказала? – обидчиво надулась Нина.

– Да. Она мне про вас все рассказала, – просто ответил Петя. – Вы меня заинтересовали.

– А вы что, тоже знали Илью Степановича? По возрасту вроде бы как-то не получается.

– Лично не знал. Но будучи совсем мальчишкой, я хотел стать журналистом. И на статьях, очерках Токарева учился. Он был великим журналистом, просто одним из лучших в России, но его умертвило время. Не тогда он родился и не там. Сейчас, в общем, можно сказать, от него ничего уже не осталось. Это трагедия всего его поколения.

Нина увидела, что Наталья ревниво косится в их сторону, и доставлять подруге каких-то недовольств вовсе не входило в ее планы. Да и не интересовали ее никакие парнишки ни с усами, ни без таковых. Она вдруг поняла, что появление на свет маленького Игорешки, пусть и не из ее чрева, словно отсекло от нее самой какую-то часть существования, которая раньше, еще этим странным и жутковатым летом была чуть ли не основной. Ей было теперь наплевать и на этого Петю конкретно, и на всю ту половину человечества, которую Петя представлял абстрактно. И даже эти хмельные посиделки, которые раньше она так любила, тоже потеряли для нее всякую прелесть. Хотелось поскорее вернуться домой, налить в ванну воды и купать Игоречка, намыливать и мягко гладить его упругое тельце. Купание мальчишки доводило Нину почти до слез, и порой она наливала для него ванночку по два раза в день.

Она посидела еще немного, а потом исчезла потихоньку, простившись только с Натальей. Та сказала на прощанье:

– А ты расцвела так, словно сама родила.

– Я и родила, – упрямо сказала Нина.

– Тяжело тебе сейчас?

– Вовсе нет.

– Я бы помогла, но эту суку твою видеть не хочется. На каком она у тебя положении, ты мне объясни? Старшая дочь, что ли?

– Да не знаю я, – отмахнулась Нина. – Я так думаю, что когда кормить закончит, так и подумаем об этом. Работать пойдет или учиться.

– Пойдет она работать! – пьяненько засмеялась Наталья. – Разве что на панель к «Националю»!

– Типун тебе на язык.

Домой она отправилась на метро, потому что таксисты в последнее время принялись заламывать совершенно неимоверные цены. Они и раньше-то требовали плату сверх счетчика, а сейчас для них счетчик словно и вовсе перестал существовать.

Сидя в метро и прижимая к груди теплый сверток с уснувшим ребенком, Нина вдруг почувствовала, что этот разговор с наивным Петей ее чем-то задел и взволновал. Она припомнила вовсе не свою ночь любви в общежитии института, любви с человеком, который теперь, конечно, начисто ее забыл, стал большой фигурой, а вспомнился Илья Степанович, который так же говорил о реализации личности, о том, что жить ради обильного обеда и теплой кровати – нельзя.

Но мужчинам легче, подумала Нина. Им не подымать детей на ноги, вот потому-то и могут так рассуждать о вещах, к повседневной жизни не касательных.

Но с другой стороны, подумала она, а что будет тогда, когда Игоречек вырастет? Вырастет, выучится, женится и, быть может, уйдет от нее. От этой жуткой мысли ей даже холодно стало, но с неожиданной жестокостью она поняла, что именно так оно и будет, потому что ничего другого просто и быть не может. И значит, через двадцать лет она останется опять одна или почти одна. Правда, могут быть внуки...

Она добралась до дому, разбудила спящую у потухшего телевизора Нинку-маленькую и сунула ей Игоречка для кормления.

– Корову дойную из меня сделали, – буркнула Нинка недовольно. – Он, гад, мне все соски искусал. У меня мастит будет, тоже мне радости.

– Ничего у тебя не будет, – терпеливо сказала Нина. – Все у тебя в порядке.

– И вовсе не в порядке! Хожу в своей кацавейке по улицам, аж противно!

– Что противно?

– Да все в дубленках ходят, а я словно из какой дремучей деревни приехала.

– Ладно, что-нибудь придумаем.

Нина прикинула, сколько у нее остается из накопленных денег, которые должны были прокормить всю ее семью в течение года, когда по плану можно было отдать ребенка в ясли. Денег оставалось впритык, но на дубленку для Нинки-маленькой все-таки выкроить было можно.

– Купим тебе дубленку, – сказала она.

– Когда? – тут же повеселела Нинка-маленькая.

– Завтра пойдем, если мороза большого не будет. Поход за дубленкой кончился диким скандалом прямо в ГУМе. Получив вполне приличную дубленку, Нина-маленькая разоралась, что к ней нужны шапка и итальянские меховые сапоги. Она кричала совершенно беззастенчиво, и Нина никак не могла ее унять. Самое страшное, что, увидев, как на них оглядываются и смеются, Нинка-маленькая неожиданно в первый раз принялась называть ее «мамой»!