— Вы ищете что-то определенное?
«Началось», — со страхом подумал я, так как всякое внимание в подобных местах обязывает, а я не имел возможности заплатить за это внимание по здешним ценам.
— Я интересуюсь главным образом бауле, — ответил я.
Это была правда и одновременно хороший предлог увильнуть от покупки, так как в магазине не было видно ни одной вещицы этого стиля.
Не знаю, то ли хозяин догадался о моей маленькой хитрости и решил прижать меня к стене, то ли все еще рассчитывал найти в моем лице покупателя, но он подошел к старинному шкафу, распахнул обе дверки и знаком подозвал меня.
— Вот тут есть несколько бауле. А внизу я вам покажу еще.
С истинным трепетом взял я в руки первую фигурку. Она была такого качества, какое редко встретишь даже в Британском музее или в Музее человека.
— Вы кто по национальности? — небрежно поинтересовался Камер — ибо передо мной был Камер собственной персоной.
— Болгарин, — рассеянно ответил я, продолжая рассматривать статуэтку.
Потом вернул ее хозяину и, чтобы избавить его от напрасных стараний, пробормотал:
— Исключительная вещь. Но, признаюсь, мне такое не по средствам.
— Можете и не признаваться, — ответил он. — Поверьте мне, едва человек переступил мой порог, я уже вижу, покупатель он или нет, и если покупатель, то какого примерно уровня.
Вынув из шкафа вторую фигурку, он тоже протянул ее мне:
— А что вы скажете об этой?
Прежде чем сказать что бы то ни было, мне пришлось немного помолчать, надо было пересилить то ощущение, почти боль, какое всякий раз охватывает меня, когда я вижу прекрасную работу, от которой не отвести глаз.
— А почему вам больше всего нравится бауле? — спросил Камер, не получив ответа на свой первый вопрос.
— По правде говоря, не так уж они мне нравятся, — сознался я. — Конечно, бауле — наибольшие эстеты в этом искусстве, и у них встречаются истинные шедевры вроде этого… Но что касается глубины и выразительности…
Я замолчал, не найдя подходящего слова.
— То?.. — Камер, словно экзаменуя меня, ждал продолжения.
— Не знаю… На мой взгляд, величайшая скульптура — габонская. Чаще всего внешне спокойная и вместе с тем мрачная, трагическая… Передает какое-то невыразимое состояние… состояние мертвых… которые еще живут… но совсем иной жизнью.
Камер бросил на меня быстрый взгляд и произнес только «гм», которое я волен был истолковать как мне заблагорассудится. Потом будничным тоном произнес:
— Увы, вот уже пятьдесят лет, как в Габоне перестали заниматься скульптурой…
— Вероятно, она все же иногда попадает на рынок из частных собраний…
— Где? Здесь? Нет, в Париже редко найдешь хорошую вещь.
— Но вы же нашли, и немало.
— О-о, вы полагаете, что эти вещи приобретены у моих коллег или в Отеле Друо?
Он коротко, негромко хохотнул и продолжал:
— И то, что вы видите здесь, и то, что я покажу вам внизу, доставлено прямиком из Африки. Если бы я рассчитывал на аукционы, моя фирма, можете мне поверить, никогда не приобрела бы своего теперешнего реноме.
— Но, насколько я знаю, Африка давно уже обобрана.
— Кто вам сказал? Обобрано побережье. Окрестности городов. Но глубинка, джунгли, слава богу, еще не обобраны. Конечно, чтобы добраться туда, нужно организовать дело с умом и обладать достаточными капиталами. Сам я, естественно, для таких экспедиций уже стар. Этим занимается мой сын, в чем и заключается его участие в деятельности фирмы.
Он замолчал, вынул из кармана платок и вытер пот со лба — как все полные люди, он даже в тени страдал от жары, и видно было, что не только возраст мешал ему путешествовать по Африке.
— Два раза в году мой сын садится на самолет, прилетает в тот или иной город, покупает там несколько джипов, нанимает проводников из местных жителей, запасается провизией и едет в джунгли. Можете быть уверены, что селения, до которых он добирается, еще не ограблены торговцами. Трудность в том, что именно в таких селениях скульптура делается не на продажу, там это предмет культа, святыня, и туземцы не склонны продавать изображения предков. Поэтому мой сын разбивает лагерь где-нибудь поблизости, а сам налаживает контакты с местными ворами, ведь там, как и у нас, в каждом селении есть свои воры. А потом вся операция проворачивается за одну ночь: фигуры и маски доставляются в лагерь в обмен на заранее обещанные вещи, после чего караван отправляется дальше.
— Это смахивает на грабеж… — осмелился я заметить.
— О, грабеж!.. Мой сын платит, и даже довольно дорого, за каждый трофей. А кузнецы племени — вам ведь известно, что там этим занимаются кузнецы, — изготовят новые изображения, и души усопших вновь обретут покой.
Он направился в другой конец магазина.
— Подите сюда, взгляните. Последняя партия еще даже не вся распакована.
Он щелкнул выключателем, и мы спустились по удобной лестнице, освещенной флуоресцентной лампой, в подвальное помещение, обставленное строго, со вкусом, как зал музея. В углу действительно высилась груда масок и скульптур, некоторые еще в глине или с засохшими пятнами крови жертвенных животных, заколотых в честь усопших предков.
— Можете спокойно все рассмотреть, — любезно предложил Камер. — Такое в Париже больше нигде не увидеть.
Один за другим брал я в руки эти редкостные предметы, а он продолжал:
— Каждая такая экспедиция обходится в миллионы, во много миллионов франков. Поэтому и цены у меня соответствующие…
Я не стал возражать, молча рассматривая товар, где были вещи просто потрясающие, и в то же время старался понять, с какой стати владелец крупной торговой фирмы тратит время на незначительного клиента, который, в сущности, даже и не клиент.
Думаю, прошло не менее двух часов, когда я наконец решил, что пора и честь знать. Камер проводил меня до самой двери, подал руку.
— Извините, что напрасно отнял у вас время… — сказал я.
— Почему напрасно? — Он недоуменно вскинул брови. — Мне было очень приятно. Вы болгарин, а я армянин. И знаю от матери, что болгары, было время, отнеслись к армянам с сочувствием. Так что я очень, очень рад.
* * *
Мои хождения по городу и встречи с самыми разными людьми дали мне возможность близко познакомиться не только с торговцами, но и с коллекционерами.
В Париже можно наткнуться на коллекционера даже там, где менее всего этого ждешь. Зубной врач, у которого я лечился, обладал весьма ценным собранием рисунков. Когда я впервые вошел в элегантно обставленную приемную, я решил, что два эскиза Делакруа, висевшие на стене в изящных тонких рамках, — репродукции. Но при ближайшем рассмотрении понял, что ошибся.
— У вас оригиналы Делакруа, — с едва скрываемой завистью произнес я, когда врач вошел в приемную.
— О, у меня есть рисунки и многих других мастеров, — с самодовольством объявил он. — Интересуетесь этой материей?
И, услыхав, что я тоже собираю коллекцию, повел меня по квартире, причем так увлекся объяснениями, что даже забыл о цели моего визита. Однако его объяснения касались почти исключительно материальной стороны — сколько уплачено за данный рисунок в свое время, сколько он стоит сейчас и сколько, возможно, будет стоить через несколько лет. Меня же интересовало совсем другое, и я увидел, что собрание составлено именно так, как не надо, что наряду с истинными маленькими шедеврами тут представлены и совсем посредственные наброски, приобретенные явно только из-за прославленного имени автора.
— Ну, что скажете? — спросил под конец дантист.
Как у всякого дилетанта гордость собственника соседствовала в нем с чувством неуверенности.
— Деньги вы потратили не зря. Но в большинстве случаев вы покупали вещи, уже достигшие максимальной своей цены или близкие к этому. Делакруа, Лотрек — едва ли они особенно подорожают, ведь ничто не может дорожать бесконечно. Что вы хотите, они достигли потолка… Следовательно, вам нужно бы обратить свой взгляд на мастеров, чьи работы пока идут по скромным ценам, но которым принадлежит будущее.
