— Доброе утро, господин священник, — сказала я.

— Доброе утро, — ответил он, смущенно огляделся и прошептал: — Мне надо с вами поговорить, я уже был сегодня утром у вас дома.

— Боже мой, — сказала я.

Он вынул сигарету из кармана пальто, сунул ее в рот и шепнул, зажигая спичку:

— Вам дано отпущение, оно считается действительным, я вел себя очень глупо, простите.

— Большое спасибо, — сказала я. — А что творится у нас дома?

— Я говорил с какой-то пожилой дамой. Это ваша мать?

— Моя мать? — спросила я, ужаснувшись.

— Приходите как-нибудь ко мне, — сказал он и поспешно вышел.

Я вернулась к столу. Фред молчал. Вид у него был очень измученный. Я дотронулась до его руки.

— Мне пора идти, Фред, — сказала я тихо.

— Не уходи, я еще должен с тобой поговорить.

— Здесь неудобно, потом. Боже мой, у тебя ведь была на это целая ночь.

— Я вернусь, — шепнул он, — скоро. Вот деньги для детей, я же обещал. Купи им что-нибудь, может быть, мороженое, если они любят.

Он положил на стол марку. Я взяла ее и сунула в карман пальто.

— Позже ты получишь все, что я тебе задолжал, — шепнул он.

— Ах, Фред, — произнесла я, — оставь.

— Нет, — сказал он, — мне тяжело, когда я думаю о том, что я тебя, может быть…

— Позвони мне, — шепнула я в ответ.

— Если я позвоню, ты придешь? — спросил он.

— Не забудь: я должна еще за кофе и за три пончика.

— Я помню. Ты действительно хочешь идти?

— Да, пора.

Он встал, я осталась сидеть и смотреть, как он стоит у стойки и ждет. Пока Фред расплачивался, девушка улыбалась мне, я встала и вместе с Фредом пошла к двери.

— Вы еще придете? — закричала мне вслед девушка.

— Да, — крикнула я в ответ и взглянула на слабоумного, который сидел, держа во рту обсосанную палочку от леденца.

Фред проводил меня до автобуса. Мы больше не проронили ни слова, только быстро поцеловались, когда автобус подошел; и я увидела Фреда стоящим на остановке, увидела то, что уже видела много раз, — плохо одетого и печального человека. И еще я увидела, как он медленно, ни разу не оглянувшись, направился к вокзалу.

Когда я подымалась к нам в квартиру, у меня было такое чувство, будто я отсутствовала целую вечность, и я подумала, что никогда еще не оставляла детей одних так долго. В доме было шумно, чайники свистели, репродукторы извергали казенное веселье, и на втором этаже Мезевитц ругался со своей женой. За нашей дверью стояла тишина; я три раза нажала кнопку звонка, подождала и наконец, когда Беллерман уже отворял дверь, услышала голоса детей. Я услышала их всех троих сразу, быстро кивнула Беллерману и пробежала мимо него в комнату, чтобы увидеть детей; они сидели вокруг стола так чинно, как никогда не сидят у меня; при моем появлении их разговор и смех оборвались… Тишина продолжалась всего мгновенье, но меня охватила глубокая тоска; я испытывала страх только одно мгновенье, — но я его никогда не забуду.

Потом старшие дети встали и обняли меня; я взяла на руки малыша и поцеловала его, чувствуя, что слезы текут у меня по лицу. Беллерман был уже в пальто, шляпу он держал в руках.

— Они хорошо себя вели? — спросила я.

— Да, — ответил он, — очень.

Дети посмотрели на него и улыбнулись.

— Подождите минутку, — сказала я. Посадив малыша на его стульчик, я вынула из ящика кошелек и вышла вместе с Беллерманом в коридор. На вешалке я увидела шляпу фрау Франке и шапку господина Франке; и я поздоровалась с фрау Хопф, которая вышла из уборной. В волосах у нее были папильотки, под мышкой она держала иллюстрированный журнал. Я подождала, пока она войдет в свою комнату и спросила:

— Четырнадцать, правильно?

— Пятнадцать, — сказал он улыбаясь.

Я дала ему пятнадцать марок.

— Большое вам спасибо.

— О, не за что, — ответил он, потом еще раз просунул голову в нашу дверь и крикнул: — До свидания, дети!

И дети ответили ему:

— До свидания!

Когда мы остались одни, я еще раз обняла всех троих, испытующе посмотрела на детей, но не смогла обнаружить на их лицах ничего такого, что оправдывало бы мою тревогу. Вздыхая, я начала готовить им бутерброды в школу. Клеменс и Карла что-то перебирали в своих ящиках; Карла спит на американской складной кровати, которую мы днем подвешиваем к потолку, Клеменс — на старом плюшевом диванчике, который уже давно слишком короток для него. Беллерман успел даже убрать кровати.

— Дети, — проговорила я, — отец шлет вам привет. Он мне дал деньги для вас.

Они ничего не сказали.

Карла подошла ко мне и взяла свой пакетик с бутербродами. Я посмотрела на нее: у нее темные волосы, такие же, как у Фреда, и его глаза — глаза, в которых внезапно появляется отсутствующее выражение.

Малыш играл на своем стульчике и время от времени поглядывал на меня, словно хотел убедиться, что я здесь, а потом продолжал играть.

— Вы уж молились?

— Да, — ответила Карла.

— Отец скоро вернется, — сказала я, почувствовав большую нежность к детям; мне пришлось сдержаться, чтобы снова не заплакать.

Дети опять промолчали. Я посмотрела на Карлу, которая сидела рядом со мной на стульчике, перелистывала учебник и неохотно пила молоко. И вдруг, взглянув на меня, она спокойно сказала:

— Он вовсе не болен, он ведь дает уроки.

Обернувшись, я поглядела на Клеменса, он сидел на своем диванчике с атласом в руках. Он спокойно посмотрел на меня:

— Это мне сказал Бейзем, он сидит со мной на одной парте.

Об этом я ничего не знала.

— Есть болезни, — при которых не обязательно лежать в кровати.

Дети ничего не ответили. Они ушли, надев свои ранцы, а я пошла в коридор и смотрела им вслед, пока они медленно брели по серой улице, немного опустив плечи под тяжестью книг; мне стало грустно, потому что я видела себя самое, идущую по улице со школьным ранцем на спине, немного опустив плечи под тяжестью книг; больше я уже не глядела на детей; высунувшись из окна, я видела только себя: маленькую девочку с белокурыми косами, размышляющую над узором для вязки или вспоминающую дату смерти Карла Великого.

Когда я вернулась, фрау Франке стояла у зеркала перед вешалкой и поправляла лиловую вуаль на шляпе. Зазвонили к восьмичасовой мессе. Она поздоровалась, подошла ко мне, постояла, улыбаясь, передо мной в темном коридоре и, прежде чем я успела вернуться в комнату, остановила меня.

— Говорят, — сказала она приветливо, — что муж вас окончательно оставил. Это правда?

— Да, это правда, — сказала я тихо, — он меня оставил. — И я удивилась, что не чувствую к ней больше ненависти.

— И он пьет, это правда? — Она заколола вуаль на своей красивой шляпе.

— Да, пьет, — беззвучно повторила я.

Стало почти совсем тихо, только из комнаты доносилось нежное бормотанье малыша, разговаривавшего со своими кубиками, а потом раздался голос диктора, который раз пять, шесть или семь подряд — было так тихо, что я хорошо расслышала, — произнес: «Семь часов тридцать девять минут — быть может вы уже должны покинуть вашу очаровательную супругу или вы еще успеете прослушать веселый утренний марш Бульвера…» Их утренняя музыка, их казенное веселье терзали меня, как удары бича.

Фрау Франке стояла передо мной, не шевелясь и не говоря ни слова, но я видела убийственный блеск в ее глазах; и я тосковала по хриплому голосу негра, который я слышала только раз, один-единственный раз, и который я с тех пор тщетно пытаюсь услышать вновь; этот хриплый голос пел:

Я сказала фрау Франке: «Доброе утро», — отодвинула ее в сторону и ушла в свою комнату. Она ничего не ответила. Я взяла малыша на руки, прижала его к себе и услышала, что фрау Франке отправилась к мессе.