И вот наша компания покинула офицерское собрание и вышла на задний дворик, где молодые офицеры упражнялись в фехтовании. Чем мы сейчас и собирались заняться. Я скинул мундир вместе с перевязью на руки Кмиту, оставшись в одной рубашке, принял от офицера постарше отличную саблю, сделал ею пару пробных взмахов.

— Ваша рука вам не помешает? — поинтересовался тот.

— Ничуть, — покачал головой я. — Честно сказать, я перевязь для интересности надел.

— Господа, — обратился тогда к нам офицер, — не желаете ли вы примириться?

— Я не ссорился с этим юным офицером, — ответил я.

— Этот наглец мне ответит за оскорбление, — бросил мой визави.

— Тогда начинайте, господа.

Секунданты разошлись в стороны, давая нам пространство для поединка.

Оппонент мой — я даже имени его не знал — оказался самым обычным напористым наглецом, как все гусары. Он сразу же ринулся в атаку, рассчитывая взять меня, как говориться, с наскока. Я легко отразил его быструю, но неумелую атаку. Отвёл саблю в сторону и сделал ответный выпад, целя в грудь. Гусар уклонился от сабли и вновь ринулся в атаку. Клинки скрестились вновь — полетели искры. Мы обменялись несколькими безрезультатными выпадами и мой визави опять кинулся очертя голову. Сильным ударом он отбил мою саблю в сторону и попытался рубануть меня по голове. Подвела его страсть к театральным эффектам — слишком широкой оказалась дуга, по которой он вёл свою саблю. Я успел уклониться, разорвать дистанцию и даже контратаковать. Вновь зазвенели клинки.

Мы опять разорвали дистанцию и замерли, готовясь к продолжению поединка. Как только гусар дёрнулся, чтобы вновь атаковать, я вместо оборонительных действий пошёл на него. Удар я наносил снизу, по нарочито широкой дуге, примерно такой же, как гусар попытался достать меня в первый раз. Гусар заблаговременно подставил саблю, но я в последний момент резко дёрнул кистью, изменив полёт клинка, так что он устремился гусарику прямо в лоб. Этому приёму научил меня капитан Жильбер из Серых гусар. Он утверждал, что это хоть и сабельный приём, но и для шпаги подойдёт, будет особенно неожиданным.

Получив по лбу, молодой офицер покачнулся, стёр с лица кровь, недоумённо посмотрел на пальцы.

— Господин штабс-капитан, — обратился ко мне гусарский офицер что постарше, — кровь пролита, вы вполне удовлетворены?

— Абсолютно, — кивнул я.

— А я — нет! — выкрикнул пострадавший гусар, бросаясь на меня с саблей.

А этому приёмчику обучил меня мастер Вэй. Я перехватил руку гусара в запястье и перебросил через плечо, только каблуки сапог над головой сверкнули да шпоры звякнули. Приземлившись спиной на брусчатку, гусар издал надсадный хрип, с каким воздух обыкновенно вылетает из лёгких. Я приставил ему клинок сабли к груди и спросил:

— Вам довольно, сударь? — спросил я. — Или мне проткнуть вас для острастки.

— Не надо, юноша, — осадил меня гусар постарше, который одолжил мне саблю. — Дуэль окончена. Извольте вернуть мне оружие.

Я перехватил саблю и, пройдя пару шагов, протянул её гусару.

— Откуда вы знаете приём, — поинтересовался он, — которым уложили корнета на лопатки? Нечто восточное?

— Верно, — кивнул я, принимая у Кмита мундир, от перевязи благоразумно отказался. — Меня в детстве немного обучал мастер-китаец.

— Вы не хотели бы показать мне несколько подобных, — сказал гусар, — я, знаете ли, владею французской борьбой la savate, ещё в той её форме, что сейчас практически забыта. В той, где рукопашная схватка сочетается с фехтованием.

— Почту за честь, — кивнул я. — Меня всегда можно найти в полковых квартирах.

— Сразу скажу, чтобы избегнуть недоразумений, — заметил гусар. — Я говорю не о новой дуэли, а именно об уроке фехтования, так сказать, взаимном.

— Я понял вас, — кивнул я снова. — Я не из записных бретёров и слова понимаю так, как они звучат, а не так, как сам хочу их слышать.

— Отлично сказано, — хлопнул меня по плечу гусар. — Пошли к доктору! — Это он уже своим. — Надо ещё придумать, отчего у корнета лоб разбит.

— Кто же это был такой? — поинтересовался я, несколько эпатированный фамильярностью гусара. — Что ведёт себя так?

— Это же сам полковник фон Гесберг, — ответил Кмит. — Самый молодой полковник кавалерии в истории наших гусар.

— Вот интересно, — усмехнулся я. — Сколько вместе провоевали, а я его и не узнал в лицо.

— Сударь, — обратился ко мне один из гусарских офицеров, задержавшихся рядом с нами, — вы ведь штабс-капитан Суворов, не так ли? — Я кивнул. — Вас очень не любят в нашем полку. Многие винят вас в гибели подполковника Ладожского. Именно поэтому корнет устроил эту дуэль.

— Понимаю, но вам нужно винить в этом священных цесарцев, — ответил я. — Правда, погиб Ладожский, можно сказать, ни за что. Мы прорывались к немцам, а они, в итоге, ударили нам же во фланг.

— Полковник несколько раз разговаривал с нами, офицерами полка, — сказал гусар, — но многих «горячий голов» даже он переубедить не смог. Спасибо вам, штабс-капитан, за то, что не стали калечить Рубцова. Он хороший человек и славный рубака, только вот излишне горяч.

— Идёмте, сударь, — сказал я ему. — А то пропустим какой-нибудь из обязательных танцев. Для нас это было бы просто фатально.

В общем, бал шёл своим чередом, хоть на нас и оглядывались, а после очередного танца ко мне подошёл Ахромеев и поинтересовался произошедшим.

— Ничего страшного, Ахромеев, — отмахнулся я. — Просто небольшой урок фехтования и рукопашного боя. Без последствий.

— А что это у гусарского корнета голова замотана? — спросил тот.

— Я его на брусчатку уронил, — ответил я, не солгав, по сути, ни словом, — не очень удачно. Расшиб лоб.

— Иным молодым людям, — с намёком сказал Ахромеев, — полезно иногда лоб расшибить, а иначе они могут такого наворотить.

Похоже, он так и не простил эскапады на постоялом дворе.

Обещанный всем газетам сюрприз генерал-лейтенант оставил на самый конец бала. Распорядитель, объявляя последний танец, специально предупредил, чтобы гости не расходились.

— Господа офицеры! — громовым голосом произнёс Барклай, когда отзвучали последние такты лихой мазурки и кавалеры проводили дам. — Стройся по полкам!

Мы собрались по полкам и выстроились в колонну по два. Впереди штаб-офицеры, за ними — командиры батальоном, следом — командиры рот и последними — прапорщики и подпоручики, не командовавшие своими подразделениями.

— По нашему не слишком триумфальному возвращению из Французского похода, — начал речь Барклай де Толли, — никто из вас, господа офицеры, не получил заслуженных наград и повышений. Это отнюдь не потому, что их не будет вовсе. Нет. Просто я не желал, чтобы оно состоялось при столь мрачных обстоятельствах. Теперь, когда мы вновь отправляемся на войну, я хочу, чтобы заслуженные награды нашли своих героев.

Это было довольно неожиданно. Подобного поступка я, лично, не ожидал от слывущего «исключительного правильным генералом» Барклая де Толли. Как, наверное, и многие офицеры в этом зале. За такими мыслями я дождался, пока генерал-лейтенант объявит:

— Штабс-капитан Суворов, командир гренадерской роты Полоцкого пехотного полка.

Так как получившие награды или новые звания офицеры отходили в сторону, я оказался первым в своей колонне и сделал несколько чётких шагов к генералу.

— Я сказал когда-то, что не могу повесить георгиевскую ленту на баскетсворд, — сказал мне Барклай де Толли, — но сегодня вы надели испанскую шпагу, вместо шотландского палаша. Тем лучше. Подайте мне её.

Я снял с пояса ножны со шпагой и протянул её генерал-лейтенанту. Тот взял её в левую руку, а в правую георгиевскую ленту с эмалевым крестиком. Быстрым движением обмотав ленту вокруг эфеса и завязав её узлом он вернул мне оружие, враз ставшее «золотым».

— За проявленную храбрость в битве при Труа, — объявил генерал-лейтенант, — и оборону сего города от превосходящих сил, штабс-капитан Суворов награждается золотым оружием.