— Господин майор, — отвлёк нас от разговора молодой поручик в старинном мундире ландунгс-команды.
— Что у вас?
— Я слышал, вы резню в трюме учинить собираетесь. А людей у вас для этого маловато будет.
Офицеры ландунгс-команд «Гангута», оказавшиеся с нами на борту дредноута не участвовали в военном совете. Не потому, что к ним относились как ко второму сорту — не до того сейчас — они руководили обыском британского левиафана. Лучше них в недрах его никто не разбирался — и теперь на каждый взвод солдат, шнырявший по дредноуту, приходились один офицер или унтер из воздушной пехоты и пара солдат.
— И что же, поручик? Я что-то не очень хорошо вас понимаю.
— Мы, офицеры, солдаты и унтера, предлагаем свои услуги в этом деле, — сказал поручик. — Мы все хотим отомстить британцам за смерть Булатникова и его людей!
— Отчего же? — поинтересовался майор Губанов.
— Месть, сударь, — резко бросил морской пехотинец, — дело святое! Нас, воздушных пехотинцев, считают отребьем, да мы, по сути, отребье и есть. Я, лично, угодил на «Гангут» за растрату казённых денег. Мне предложили выбор — или каторга или солдатчина или воздушная пехота, правда, с сохранением звания. Но Булатников был не из таких. Мы поначалу почитали его блаженным — сам в воздушную пехоту пошёл, хотя, как говорят, мог бы служить и в лейб-гвардии, восторженный такой, дурачок, в общем. Но потом… Он ведь письма писал, в военное ведомство, да и на высочайшее имя. Ответов, правда, не получал, но не это важно. Булатников единственный изо всех нас пытался хоть что-то изменить. За это его уважали. Все воздушные пехотинцы «Гангута». И теперь нет от нас пощады британцам! Мы за Булатникова всех горло порвём, как говорил подпоручик Зериани из «диких» частей. Он к нам за кровожадность угодил. Не щадил ни своих, ни чужих.
— Вот оно как… — протянул я.
— Всё ясно, — сказал, как отрезал Губанов. — Помощь вашу принимаю. Собирайте людей и отправляйтесь в трюм.
— Есть, — ответил поручик, так и не представившийся нам.
К трюмному помещению, где держали пленных британцев, вёл длинный коридор, показавшийся мне тогда бесконечным. Я стоял перед дверьми и провожал глазами шагающих солдат. Опалённых войной с одинаковыми ледяными глазами и бойцов ландунгс-команд «Гангута» в мундирах петровских времён.
Войдя в трюм, мы выстроились в три шеренги. Три сотни солдат с мушкетами против почти пяти пленных, сбившихся в кучу в дальнем углу. Среди них были офицеры, на коленях вымаливавшие милость, сулившие златые горы, по крайней мере, я так думаю, но были и те, кто стоял, высоко подняв голову и с презрением глядя на нас. Они одёргивали ползающих по полу товарищей, правда, те, в большинстве своём, не обращали на них внимания или отмахивались, бросали злобные реплики и продолжали умолять. Кто на английском, кто на ломанном русском или вполне сносном французском.
— Огонь весь шеренгами, — начал командовать майор Губанов. Он страшно изменился в лице — побледнел до почти мелового цвета, губы плотно сжаты, по виску катится капелька пота. — Дать три залпа. Выживших добить штыками. — Он снова замолчал на несколько секунд, а затем вскинул руку и не своим голосом выкрикнул: — Пли!
Дальнейшее помню весьма смутно. Треск мушкетных залпов, пороховая вонь, крики боли, лёгкий перезвон примыкаемых штыков, стук каблуков по палубе… Очнулся я уже за пределами жуткого трюма. Мимо вновь шагали солдаты, правда теперь их мундиры были залиты кровью. Я же стоял у дверей и отчаянно боролся с позывами к тошноте. Коридор был не просто бесконечным, нет, он, казалось, тянулся и тянулся, а по нему шли и шли сотни — нет, тысячи! — солдат и среди них ухмыляющиеся британцы в красных мундирах, простреленных и истыканных штыками. Но вот наваждение сгинуло, последний солдат прошёл через другие двери и майор Губанов захлопнул их. И тут я не выдержал.
Рвало меня долго и мучительно. А когда я, наконец, разогнулся, первым, что увидел, был майор, протягивающий мне платок.
— Благодарю, — с трудом сказал я, принимая его и вытирая лицо. — Значит, не выйдет из меня офицера?
— Отнюдь, — покачал головой майор Губанов. — Ты повёл себя весьма достойно. То, что стошнило, это нормально. Ты — человек молодой, не успел ещё душой зачерстветь. А вот то, что ты, Серёжа, крепился до тех пор, пока солдаты не пройдут по коридору, и не показал им своей слабости, лучшая тебе аттестация.
(из рапорта полковника Энтони Брукса члена экипажа дредноута «Беллерофонт», руководившего операцией по захвату дредноута «Гиппогриф»)
После обнаружения в трюме «Гиппогрифа» тел убитых матросов и канониров, а также солдат, расквартированных на его борту, я приложил все усилия к поиску чёртовых русских, сотворивших это. Мои солдаты, казалось, перевернули весь дредноут, но заглянуть в десантные шлюпки никто не додумался. Быть может, потому, что до того никто не прятался в них, ведь расположиться внутри каждой могло не более взвода, а русских на борту «Гиппогрифа» никак не могло быть меньше пяти-шести батальонов. Выходит, они набились в них, как сардины в бочки. Также меня смутил тот факт, что на десантной палубе постоянно дежурил пост — полувзвод солдат во главе с лейтенантом. Как выяснилось несколько позже, русские без шума перебили их незадолго до десантирования и подменили своими людьми, которые и сбросили шлюпки. Дрались они до последнего, и никого из них в плен взять не удалось.
В своё оправдание хочу заметить, что хоть я и приказал своим подчинённым найти русских, если они спрятались на борту «Гиппогрифа», однако они слишком сильно шокированы резнёй, которую те учинили.
Когда же десантные шлюпки были сброшены — это оказалось неожиданностью, как для меня, так и для флотских офицеров, занявших мостик «Гиппогрифа». Также выяснилось на борту дредноута нет ни единого орудия, которое могло бы уничтожить десантные шлюпки. Но ведь до того никогда не возникало и необходимости в подобных орудиях.
Я лежал на нагретой солнцем земле и смотрел в небо. Небо над Кадисским заливом. Шлюпки вполне удачно были сброшены. За редким исключением, вроде той, в которой сидел я. Радовал, хоть и не сильно, тот факт, что в этой шлюпке не было никого из моего взвода.
Проследив за посадкой всех солдат и унтеров взвода, я понял, что места мне уже не осталось. Передав командование Кмиту, я отправился к соседней, на ходу пожав руку поручику из Новгородского гренадерского, что со своими людьми оставался прикрывать нас и должен был в нужный момент запустить механизм сброса шлюпок. Он отлично понимал, что им не пережить этого злополучного дня, наполненного кровью и смертью. Я втиснулся внутрь шлюпки, не имевшей ничего общего с тем, к чему мы привыкли обозначать этим словом. На самом деле это была стальная коробка, явно предназначенная для гораздо меньшего количества народа. Мы простояли в ней несколько часов, хотя, скорее всего, прошло куда меньше времени, но для меня, как и для многих, оно тянулось словно патока. Это было настоящей пыткой. Стоять почти без движения, стиснутым плечами дюжих гренадер, дышать — почти нечем, от жары по спине то и дело бегут струйки пота. Но самым страшным испытанием была неизвестность. Быть может, прямо сейчас распахнутся створки дверей шлюпки и на нас обрушится шквал свинца. Даже когда шлюпки были сброшены и ненадолго повисли между небом и землёй, неуклонно набирая скорость, устремившись к земной тверди, у меня проскочила предательская мыслишка: «А вдруг с нами решили не возиться — и попросту сбросили в море».
Потом был удар о землю, затем ещё один и ещё. Вот тут-то я понял, что что-то идёт не так. Шлюпку подбросило в воздух, закрутило вокруг своей оси — створки распахнулись и я, как и многие солдаты, стоявшие в ней, вылетели из неё. Мне повезло. Меня швырнуло в воду довольно далеко от берега. Я отчётливо видел тела солдат и офицеров, разбившихся о прибрежные камни, и тех, кто пытался выбраться из десантной шлюпки, стремительно погружающейся воду.
