«Шахта «Центральная» — едва ли не первое фантастическое произведение, прямо говорящее о том, как трагически воспринимается людьми крушение идеалов, представлений о морали, нравственности и своем предназначении, то есть той системы аксиом, согласно которой выстраивается их общественное бытие. В мироощущении нормального человека эти аксиомы играют наиважнейшую роль, фундаментальную. Кстати, хорошее сравнение: фундамент и здание. Разрушится фундамент — рухнет здание. Для людей с грустными глазами, вернувшихся из Испании с бесповоротно перечеркнутой системой нравственных ценностей, разрыв между рабоче-крестьянской идеологией и реальной политикой обернулся настоящей катастрофой. Нам следует гордиться тем, что в Союзе ССР нашелся человек, оказавшийся способным так блестяще «улавливать тенденции повышенным чутьем художника». Тенденции, которые не оставляют нас в покое до сих пор.

С наилучшими пожеланиями, Иван Хримов.

Дорогая Нина!

Небезызвестный Владимир Сорокин в одном из своих интервью высказался в том смысле, что все писатели немного чокнутые. Его доводы весьма убедительны — какому нормальному человеку придет в голову подробно описывать на листах бумаги чужие жизни, как правило выдуманные, вместо того, чтобы старательно заниматься своей собственной, вполне реальной, часто реальной до неприятности? И уж во всяком случае единственной и неповторимой. Знакомый психоаналитик по моей просьбе без труда обнаружил у представителей данной профессии целый набор болезненных симптомов — от комплекса неполноценности и раздвоения личности до мании величия. Однако, не все так просто. Обращаю твое внимание на то, что статистически, в массе, писатели на удивление психически здоровые, выдержанные люди. Создается стойкое впечатление, что наличие обязательных профессиональных комплексов играет роль своеобразных прививок, исключающих нездоровые заскоки психики в повседневной жизни. Удивительно, но каким бы ужасам не были посвящены опусы отдельных сочинителей, какие бы потоки крови ни лились в их текстах, о каких бы подлостях ни шла речь на страницам их сочинений, на презентациях книг коллег они, за редкими исключениями, предстают тихими, достаточно воспитанными людьми, прекрасно обученными правилам поведения в обществе себе подобных. Пьют, конечно, много. А кто не пьет, покажи? Случаются и драки, но они есть проявления единственного слабого места в психике писателей, которое не может быть вылечено или скомпенсировано сопутствующими обстоятельствами. Писатели, а фантасты тем более, поразительно инфантильные существа. Исполнение профессиональных обязанностей заставляет их играть в бирюльки в придуманных ими же самими мирах. И в этом не было бы ничего зазорного, если бы они порой не заигрывались.

Для чего это я все написал? Только для того, чтобы ты поняла простейшую вещь — любой писатель в душе ребенок, он хочет, чтобы его похвалили, дали конфетку и погладили по голове. Писатели — представители единственной в своем роде профессии, в которой требуется, чтобы каждый ее представитель втайне считал себя самым лучшим, неподражаемым и, даже более того, единственным в своем роде. Что, кстати, истинная правда, поскольку у нормального писателя все тексты — единственные в своем роде. И только они говорят о его достоинствах, как писателя. Не общественное положение, не уровень раскрутки — только тексты. Для всякой матери свой ребенок лучше всех. А ведь для писателя своя книжка — тот же ребенок. Увы, без этих странных для любого нормального человека идей, стать писателем нельзя. Точнее, можно, но не понятно, для чего. И это замечательно, потому что помогает нам понять важное условие проявления «обостренного чутья художника» — глубокую личную заинтересованность.

Почему Арнольд Орловский решил написать повесть о людях, для которых текст оказался самым важным событием в их жизни, остается загадкой. Вспомним, что, начиная с 1946 года, государство перешло в атаку на любые проявления неподконтрольной интеллектуальной деятельности: фактическое уничтожение генетики, чистки в астрономии, безумные диспуты о языкознании, травля Ахматовой и Зощенко, жесткие постановления о журналах, о репертуаре драматических театров, о кинофильмах, о музыке. Трудно было не заметить направление государственной озабоченности, и Орловский просто выплеснул на бумагу напряженное ожидание беды. Люди жили в предвкушении неминуемых жестоких репрессий. На этот раз по интеллектуальному признаку. Вот и опять можно вполне определенно говорить о способности «улавливать тенденции повышенным чутьем художника».

Два друга майора вернулись с фронта в родной город. Прекрасная эйфория приобщения к мирной жизни полностью захватила их. Начались веселые деньки. Впрочем, покуролесив положенное время, майоры засобирались на работу — жизнь надо было налаживать. Майор Величко был направлен на работу в милицию, майор Звягин устроился помощником ответственного секретаря в популярный городской литературно-художественный и общественно-политический журнал «Пламя». Ему нравилось читать распечатанные на пишущей машинке романы и повести известных мастеров слова и молодых авторов, среди которых попадались по-настоящему талантливые люди. Ничего странного в этом увлечении не было, Звягин всегда любил читать. Иногда он забывал, что его работа состоит в установлении наличия в текстах негативных, противозаконных, порочащих советский строй фактов. Но откуда им было взяться, если радость от Победы над фашизмом как никогда прежде сплотила советский народ. Во всех предлагаемых рукописях советские люди были победителями, истинными патриотами, оптимистами и энтузиастами. Звягин читал, читал, читал, и в душе его крепло чувство уверенности в завтрашнем дне — раз уж перемогли проклятого врага, то обязательно, без промедления восстановим все, что проклятая гадина изничтожила и разрушила. И построим новое — прекрасное и небывалое, чему весь остальной мир будет завидовать.

Жаль, что реальная жизнь отличалась от литературной. Майор Величко, дружба с которым становилась все крепче, рассказывал ужасные вещи. В городе нагло действовали банды уголовных элементов, руководимые недобитыми фашистскими прихвостнями, бывшими полицаями, палачами и убийцами. Эти подонки из последних сил боролись за свою поганую жизнь, скрывались на тайных малинах, отстреливались до последнего, подло мешали восстанавливать нормальную мирную жизнь. Величко неоднократно призывал Звягина бросить замшелую бумажную работу и устроиться на работу в милицию, поскольку, по его мнению, именно там проходил передний край борьбы за светлое будущее. Звягин вяло отнекивался. Он считал, что работа в журнале не менее важна. А потом не выдержал, согласился. Его долго не хотели отпускать, но в конце концов пошли на встречу, все-таки не в консерваторию человек попросился, а на передний край борьбы с бандитизмом.

И вот читает Звягин последнюю рукопись — что-то о славных героических деяниях матушки-пехоты и к ужасу своему понимает, что все в этом рассказе от первого до последнего слова — вранье. Ему ли, боевому офицеру, не знать этого. В голове как будто все перевернулось. Десятки подобных рукописей прошло через его руки за время работы цензором. Почему только сейчас он обратил внимание на бессмысленное вранье сочинителей? От кого хотели скрыть правду? От безутешных вдов, от оставшейся без отцов мелюзги? Он не знал ответов на свои вопросы. Ему не нужны были эти ответы. Ему захотелось рассказать, как все было на самом деле, свою правду о героической борьбе народа с фашистской гадиной.

Звягин остался работать в журнале. А вечерами писал повесть. Свое новое занятие он держал в строжайшей тайне. Разве что признался майору Величко. Тот отнесся к затее друга с пониманием, внимательно читал вновь написанные главы, поправлял, когда фантазия уводила Звягина в сторону, а иногда и добавлял в текст что-то свое. «А помнишь, был у нас в батальоне сержант…»