Так где же все-таки Бен? Будь он в досягаемости, можно было бы отлучиться на пару минут, позвонить и переложить все тревоги и беспокойства на его широкие плечи. Но только Бен этот чертов шляется невесть где и — фактически — сам свалил на нее неприятную эту историю.

Шляется? Сомнение, которое Джилл изо всех сил старалась загнать куда-нибудь поглубже, в подсознание, все-таки вырвалось на поверхность. Бен не уехал бы из города, не сообщив ей, чем кончилась попытка увидеть Человека с Марса. Участница заговора, она имела полное право узнать — Бен всегда играл честно.

Джилл вспомнила его слова по дороге из Хагерстауна: «Если что-нибудь пойдет не так, ты будешь моим запасным козырем… так что, лапуля, если я вдруг исчезну — все в твоих руках, действуй сама».

Тогда она почти не обратила на это внимания — просто не поверила, что с Беном может что-нибудь случиться. А вот теперь — задумалась, продолжая машинально выполнять свою работу. В жизни каждого человека наступает момент, когда ему — или ей — нужно решать, поставить или нет на кон «жизнь, состояние и незапятнанную честь»[28], не имея никакой уверенности в благополучном исходе. Те, кто уклоняется от этого выбора, — как малые дети, которые никогда не повзрослеют. В тот самый день — а если уж точнее, то в три часа сорок семь минут пополудни того самого дня — Джилл Бордман почти без колебаний приняла вызов судьбы, одновременно объясняя посетителю, что с собаками к больным нельзя ни в коем случае, даже если и удалось пробраться мимо дежурной в вестибюле. И даже если о свидании с любимым псом просит сам пациент.

Джилл ушла, и Человек с Марса снова сел в кресло. Он больше не читал книгу, а просто ждал, ждал «терпеливо» — выражение, не совсем подходящее, но в человеческих языках отсутствуют слова, которыми можно было бы описать отношение марсиан к жизни. Он сидел совершенно неподвижно, в тихой радости — ведь брат обещал вернуться. Он был готов ждать — вот так, ничего не делая, без единого движения — целые годы.

Смит не очень ясно представлял себе, сколько времени прошло с тех пор, как они с этим братом разделили воду, и дело не только в том, что пространство и время этого места странным образом искривлены, и даже не во все еще не грокнутых последовательностях звуков и видов. Культура его гнезда, и это самое главное, воспринимает время совершенно иначе, чем культура человеческая. И разница тут не в большей продолжительности жизни марсиан, а именно в ином отношении ко времени.

«Сейчас позднее, чем ты думаешь» — этого просто нельзя сказать по-марсиански, ровно как и «тише едешь — дальше будешь», хотя и по совершенно различным причинам: первая из этих фраз описывает ситуацию невозможную, даже невообразимую с марсианской точки зрения, в то время как вторая, с той же самой точки зрения, несет в себе не больше смысла, чем, скажем, обращенный к рыбам призыв купаться по утрам и вечерам. С другой стороны, фраза «Как было в начале, так ныне, и присно, и во веки веков» настолько близка марсианам по духу, что перевести ее гораздо легче, чем «дважды два четыре» (последнее, кстати сказать, для обитателей Марса далеко не самоочевидно).

Смит ждал.

Он не шелохнулся и тогда, когда вошел Браш. Браш понаблюдал некоторое время за окаменелой фигурой и удалился.

Услышав, как в скважину вставляется ключ, Смит вспомнил, что такой же звук предварял последний приход брата по воде; в расчете на повторение той же последовательности событий он ускорил свой метаболизм — и все равно был несказанно поражен, когда в комнату проскользнула Джилл; ему и в голову не приходило, что наружная дверь — тоже дверь. Мгновенно грокнув ситуацию, он отдался радостной полноте существования, наступающей исключительно в присутствии согнездников, братьев по воде и (при определенных обстоятельствах) — в присутствии Стариков.

Радость эта несколько притуплялась осознанием, что брат ее не разделяет. У кого-либо из прежних, марсианских братьев подобная нервная озабоченность могла бы свидетельствовать об одном: он совершил какую-то постыдную ошибку и готовится к скорому развоплощению, однако Смит успел уже усвоить, что эти другие, хотя и чем-то похожие на него создания, способны без особого риска для жизни переносить совершенно невероятные эмоции. Брат Махмуд переживал духовную агонию по пять раз на дню и не только не умирал, но и, похоже, относился к этим мукам как к чему-то полезному, необходимому. С братом капитаном ван Тромпом случались совершенно непредсказуемые спазматические приступы, любой из которых — по марсианским понятиям — должен был бы привести к немедленной утрате телесности, однако и этот брат пребывает, насколько известно Смиту, во плоти.

Поэтому Смит не испугался возбужденного состояния брата.

Джилл сунула ему какой-то сверток.

— Вот, надень все это, и поскорее.

Смит принял сверток и замер в нерешительности.

— О господи ты мой! — сокрушенно воскликнула, глядя на него, Джилл. — Ну ладно, раздевайся, я тебе помогу.

И раздевать его и одевать пришлось ей. На Смите были больничная пижама, купальный халат и шлепанцы; так его одели, не дожидаясь просьбы и не спрашивая согласия. Он научился уже справляться со всем этим хозяйством, но очень медленно и неловко; Джилл раздела его буквально в секунду. Никакая несвоевременная стыдливость их не задерживала — Смит вообще не знал, что это такое, а Джилл проработала медсестрой не один уже год. Наибольший восторг Смита вызвали тонкие псевдошкурки для ног; не давая ему времени вдосталь повосхищаться чулками, Джилл, за неимением пояса с подвязками, закрепила их лейкопластырем. Она одевала Человека с Марса в форму больничной медсестры — не свою, а позаимствованную у подружки повыше ростом, якобы для кузины, которой сегодня идти на карнавал. Пелерина скрывала наиболее очевидные признаки пола (вернее — их отсутствие) — во всяком случае, Джилл на это надеялась. Труднее оказалось с туфлями, они были сильно не по ноге, а Смит и босиком-то ходил с большим трудом.

В качестве завершающего штриха Джилл приколола ему на голову сестринскую шапочку.

— Волосы коротковаты, — озабоченно заметила она, — но сейчас многие девушки стригутся еще короче, так что сойдет.

Смит не очень понял услышанное; он попытался отрастить себе волосы подлиннее, но быстро понял, что за несколько секунд этого не сделаешь.

— А теперь, — сказала Джилл, — слушай внимательно. Что бы там ни произошло — молчи. Даже рта не открывай. Ты меня понимаешь?

— Молчать. Я буду молчать.

— Просто иди куда я веду — и все. Я буду держать тебя за руку. А ты ничего не говори. Ну, если знаешь какие-нибудь молитвы — молись.

— Молись?

— Ладно, проехали. Главное — иди за мной и не разговаривай.

Она открыла дверь, взглянула направо, налево и вывела новоявленную медсестру в коридор.

На них не обращали внимания. Изобилие странных, непонятных структур повергло Смита в полное замешательство, он не мог разглядеть их отчетливо и безвольно шагал вслед за Джилл, почти отключив зрение и остальные чувства, чтобы спасти себя от неожиданно разверзшегося хаоса.

В конце коридора Джилл встала на движущуюся в поперечном направлении дорожку; Смит шагнул, споткнулся и наверняка упал бы, не поддержи его Джилл. Заметив удивленный взгляд какой-то санитарки, она сквозь зубы выругалась, а затем, сходя с дорожки, постаралась помочь своему спутнику по возможности незаметно.

На крышу они поднялись лифтом, Джилл не была уверена, что сумеет справиться с Человеком с Марса в пневмоподъемнике.

И вот тут они нарвались на неожиданную неприятность, хотя Смит, естественно, даже и не подозревал об этом. Последний раз он видел небо еще на Марсе, перед отлетом «Чемпиона», и сейчас испытал острый восторг. Небо было яркое, многоцветное и радостное (типичный для Вашингтона хмурый, пасмурный день). Джилл в отчаянии озиралась по сторонам. Как она и надеялась, на крыше никого не было — сестры, окончившие смену вместе с ней четверть часа назад, уже разошлись по домам, послеобеденный час для посетителей тоже давно закончился. Но не было и такси, ни одного, а садиться в аэробус — об этом и мысли быть не могло.