Самым пожилым в компании художников был Давид Какабадзе — живописец, график, сценограф. И теоретик искусства. Он писал большие картины, вдохновляла его Имеретия. Десять лет Какабадзе прожил во Франции, прошел "парижскую школу", самую авангардную в то время. Ему пришлось, чтобы не прослыть чуждым социалистическому реализму, писать картины на темы индустриализации. Его хвалили за "новь социализма", большие "тематические картины".

На вопрос, помнит ли первый рисунок, Зураб ответил так:

— Маленький был, еще до школы. Однажды остался один в комнате, взял стул, стал на него и начал карандашами и красками рисовать на белой стене. На ней все поместилось — дома, солнце и луна, пароход и самолет, машины и повозки. Думал, придут взрослые, обругают. Пришли художники и стали говорить, пора Зурабу за масло браться. А я и не понял, о каком масле они говорят, сливочном или подсолнечном?

Рисовал больше, чем читал. Тем же занимался летом на каникулах, когда его с сестрой отправляли к бабушке в деревню. В школе оформлял стенную газету, писал лозунги, как все советские дети рисовал войну, красноармейцев… Летом ездил не только к бабушке, но и в пионерский лагерь. Перед тем как туда отправиться, Зураба впервые повели к портному.

— Я закончил класс с хорошими отметками. И отец пошил мне пиджак. Он был коричневого цвета. Я поехал в Сурами. Спали мы все в зале, там стояли наши кровати. Я повесил перед сном пиджак на спинку кровати. Утром просыпаюсь, нет пиджака. Украли. Даже не успел поносить.

Увлечение сына рисованием отец воспринимал как детскую забаву. Он очень хотел, чтобы Зураб пошел по его стопам, поступил на инженерный факультет, учился в Москве или в Ленинграде. Это ему самому не удалось, о чем всю жизнь сожалел. У Константина Ивановича дела шли хорошо. "Кадры решают все", "Техника в период реконструкции решает все", — лозунги Сталина пришлись по душе инженеру Церетели. Он день и ночь занимался «техникой» в первых рядах "кадров, решавших все". Когда по примеру донбасского шахтера Стаханова повсюду устанавливали производственные рекорды, в Тбилиси открыли "школу стахановского движения". Ее директором назначили Церетели. Если отбросить партийную риторику, то главное внимание уделялось в той школе НТО — научной организации труда, новым методам и технологиям. До войны организовали Всесоюзный трест по технике безопасности, контролировавший предприятия Закавказья. Главным инженером назначили Константина Ивановича. Он читал лекции в Политехническом институте.

Подобный курс вел в Москве Алексей Косыгин, будущий глава правительства РСФСР и СССР. Общность интересов свела коллег и переросла в доброе знакомство. Деловитость и доброжелательность Константина Ивановича притягивала к нему многих, сердца открывались жизнерадостному грузину. Пораженный гостеприимством Церетели, московский профессор оставил ему ключи от квартиры и уехал на Кавказ. В той квартире провел в столице весь отпуск Константин Иванович, вызвавший Тамару срочной телеграммой. Они погуляли в Москве, ездили в метро, обошли вокруг Кремля (ворота для посетителей были закрыты), увидели Манеж, из которого выезжали легковые правительственные машины. И не догадывались, что их сыну предстоит преобразить громадную Манежную площадь. Вернулись домой в то воскресенье, когда началась война.

После войны Константин Иванович с Косыгиным побывал в Гори, показал ему дом, где родился Сталин. И обратил внимание на тяжелое положение селения. Его обошло стороной внимание всесильного земляка. Каждый знал, здесь в семье сапожника Иосифа родился сын, поменявший грузинскую фамилию на русский псевдоним — Сталин. К тому времени всю страну этот человек застроил заводами и фабриками, новыми городами, победил Гитлера. А про малую родину забыл. Константину Ивановичу приходилось бывать здесь по делам шелкоткацкой фабрики. В Гори даже гостиницы не существовало. Воду брали из Куры. Местным жителям работать было негде. Все это происходило на родине вождя.

— Надо построить здесь крупный текстильный комбинат, — предложил Церетели. Показал для него место. Косыгину идея понравилась. Вскоре вышло постановление правительства о строительстве комбината. Вместе с цехами со временем появились водопровод, жилые дома, Дворец культуры, гостиница. И музей Сталина. Дом сапожника покрыли саркофагом, чтобы сохранить на века.

— Когда Сталин узнал обо всем, — он вызвал меня и говорит: Константин Иванович! Как хорошо вы сделали в Гори. Обеспечили людей работой. Комбинат построили. Даже гостиницы не было, теперь она есть.

Я ему все доложил и сказал, что Косыгин все сделал.

— Косыгин до вас ничего не сделал, это вы подействовали. Если бы таких Церетели было много, мы бы все жили хорошо. — И пригласил в комнату рядом с кабинетом, там угощал, там мы выпили грузинского вина.

По словам Константина Ивановича, в кабинете Сталина он бывал несколько раз. Преуспели в жизни и другие бывшие выпускники Политехнического института. Потому отец так хотел, чтобы сын поступал в институт. Тогда бы он ему смог помочь, ведь в Москве во всех министерствах служили инженеры, бывшие студенты Церетели.

Отнес Зураб аттестат в приемную комиссию Академии художеств. Быть может, Константин Иванович воспрепятствовал бы такому ходу событий, если бы не друг семьи Уча Джапаридзе. Профессор живописи не сомневался в одаренности сына инженера. А был он не только другом, но и ректором Академии художеств. Знали там абитуриента другие профессора, друзья, знакомые отца и дяди Георгия, Гиглы. На живописный факультет принимали семь студентов. Заявления подали 120 человек.

— Когда узнал об этом, — рассказал Константин Иванович, — мне стало дурно. Хотел ехать в Москву поездом на важное совещание, но сдал билет. Стал ждать результатов экзаменов. Волновался больше Зураба. Шестой в списке значилась наша фамилия. В Москву полетел, оттуда поехал в Ленинград. Там купил дефицитные книги по искусству в магазине на Невском проспекте, где директором был друг.

Много новых друзей появилось у Зураба 1 сентября 1952 года, когда начались занятия. В тот день познакомился с Тенгизом Мирзашвили, Гиви Кешелава, Котэ Челидзе, Нели Канделаки… Почти все зачисленные пришли с дипломом художественного техникума и выглядели в глазах первокурсника Зураба законченными мастерами. Ему казалось, что никогда не удастся рисовать так, как они…

— На третьем курсе так больше не казалось…

Студентам не выдавали в библиотеке книги и альбомы о творчестве живописцев, чуждых социалистическому реализму. К ним относили всех художников, оказавшихся в эмиграции, за исключением Репина. Чуть ли не врагами считались отечественные и западные авангардисты. Имена Малевича, Кандинского, Сезанна, Матисса, Ренуара, Ван-Гога замалчивались. Если называли, то лишь для того, чтобы внушить неприязнь. К чуждым направлениям относились все новые течения мирового искусства, начиная с импрессионистов. В противовес им славились советские художники, попавшие в «обойму», официальный список, одобренный ЦК партии. Эта «обойма» многократно поминалась в директивных статьях, на собраниях. Попавшие в узкий круг мастера удостаивались наград и премий, о них писали, им посвящали монографии. В «обойму» входили руководители Академии художеств СССР, Союзов художников СССР и РСФСР. Каждый из них заслужил, как правило, известность картинами на "историко-революционные темы", портретами Ленина, Сталина.

Церетели сел за парту академии, когда культ Сталина превосходил культ любого бога на земле. Все изучали новый труд вождя "Марксизм и вопросы языкознания", в котором диктатор пытался вывести "основной закон социализма". На лекциях изучалась "Краткая биография И. В. Сталина". Но и тогда в академии главное внимание уделялось специальности. На факультете Зураба, — рисованию и живописи. Можно было получить двойку на экзаменах по любому предмету, даже по истории КПСС. Но с двойкой по специальности грозило исключение.