Мишель хватает его за плечо, впивается в него ногтями.
— Мне больно, — говорит Мишель, отталкивая его, и проводит пальцами по губам.
Пьер видит след своих зубов, на краешке губы. Он ласково гладит Мишель по щеке и снова, легко, осторожно, целует. Мишель не сердится? Нет, нет. Но когда же, когда они наконец увидятся наедине? Он чего-то не понимает, словно Мишель все время говорит о другом. Он так сосредоточен на мысли увидеть ее у себя, как она поднимается на пятый этаж и входит в его комнату, что не понимает, что все разом решилось — родители Мишель уезжают на две недели на ферму. И слава богу, пусть едут, ведь тогда Мишель... Наконец до него доходит, он застывает, глядя на нее. Мишель смеется.
— И ты будешь одна в доме целых две недели?
— Какой ты все-таки глупый, — говорит Мишель и пальцем рисует в воздухе звезды, ромбики, завитушки. Мама скорей всего думает, что все эти две недели с ней рядом будет верная Бабетт, ведь в пригородах сейчас очень опасно: нападения, грабежи. Но Бабетт останется в Париже столько, сколько они захотят.
Пьер никогда не был в доме у Мишель, но столько думал о нем, что, кажется, знает его наизусть; вот они с Мишель входят в тесную прихожую, заставленную старой пыльной мебелью, поднимаются по лестнице, и в самом начале перил он чувствует ладонью стеклянный шарик. Непонятно почему, но дом ему не нравится, хочется выйти в сад, хотя трудно поверить, чтобы при таком маленьком доме был сад. Он с трудом отмахивается от навязчивой картины и вновь чувствует, что счастлив, что сидит в кафе вместе с Мишель и что дом наверняка не такой, каким ему представляется, с душным запахом старой мебели и вытертых ковров. «Надо попросить мотоцикл у Ксавье», — думает Пьер. Он заедет за Мишель, полчаса — и они в Кламаре[8], две недели можно будет разъезжать куда захочешь, только обязательно купить термос и растворимого кофе.
— А у вас на лестнице есть стеклянный шарик?
— Нет, — говорит Мишель, — ты спутал с...
Она умолкает, словно поперхнулась. Пьер сидит на табурете, прислонясь затылком к зеркалу, с помощью которого Эдмон хочет расширить помещение кафе, и смутно думает о том, что Мишель для него как кошка или портрет неизвестного художника. Они знакомы еще очень недавно; возможно, и ей бывает трудно его понять. Любовь, особенно вначале, еще не означает понимания, так же как не означают его общие знакомые или сходство политических убеждений. Поначалу люди всегда считают, что никакого чуда нет, что так просто узнать человека по внешним данным: Мишель Дювернуа, двадцать четыре года, шатенка, глаза серые, служит в конторе. И она тоже знает, что некто Пьер Жоливе, двадцати трех лет, блондин... Но завтра они вместе поедут к ней домой, полчаса в пути, и они — в Энгиене. «Опять этот Энгиен!» — думает Пьер, отгоняя название, как назойливую муху. Две недели они будут вместе, и, возможно, сад возле дома совсем не такой, как он думает, надо бы спросить Мишель, но Мишель подзывает Эдмона: уже почти двенадцать, и управляющий будет фыркать, если она опоздает.
— Посиди еще немного, — говорит Пьер. — А вот Ролан и Бабетт. Поразительно — в этом кафе ни минуты нельзя побыть одним.
— Одним? — переспрашивает Мишель. — Но мы затем и пришли, чтобы с ними встретиться.
— Знаю, все равно.
Мишель пожимает плечами, и Пьеру ясно, что она его понимает и в глубине души тоже недовольна пунктуальностью своих друзей. Ролан и Бабетт, как всегда, излучают атмосферу тихого счастья, которая сегодня его раздражает и злит. Защищенные волнорезом времени, они — по ту сторону; их ссоры и недовольство могут относиться к чему угодно: к жизни, политике, искусству, но никогда к ним самим, тому глубинному, что их связывает. Их спасает привычка, отлаженная механика жестов. Все выглажено, приглажено, рассортировано, пронумеровано. Довольные свинки; милые, жалкие друзья. Он глядит Ролану прямо в глаза, с трудом проглатывает слюну и в последний момент все же берет протянутую ему руку, сжимая пальцы так, словно хочет их сломать. Ролан хохочет и садится напротив, свежие новости из киноклуба, в понедельник надо обязательно пойти. «Довольные свинки», — злобно повторяет про себя Пьер. Идиотизм, так нельзя. Фильм Пудовкина, представляете; но пора, пойдемте, поищем чего-нибудь новенького.
— Новенького, — хихикает Бабетт. — Новенького. Старенький, старенький Пьер.
Нет никаких причин не пожимать руку Ролану.
— И она надела оранжевую блузку, которая ей так шла, — рассказывает Мишель.
Ролан протягивает пачку «Голуаз» и заказывает кофе. Никаких причин не пожимать руку Ролану.
— Да, она девочка умненькая, — говорит Бабетт.
Ролан глядит на Пьера и подмигивает. Абсолютно спокоен, никаких проблем. Абсолютно никаких проблем, довольная свинка. Пьеру отвратительно это самодовольство, то, что Мишель рассказывает про оранжевую блузку и снова так бесконечно от него далека. Нет, он им совершенно чужой; в кружок он пришел последним, его еле терпят.
Продолжая говорить (теперь речь о каких-то туфлях), Мишель проводит пальцем по краешку губы. Ну да, он даже поцеловаться не умеет, сделал ей больно, и теперь она вспомнила. А все они разве не делают ему больно — подмигивают, улыбаются, словом, очень его любят. Он чувствует тяжесть в груди, хочется немедленно встать и уйти, остаться одному в своей комнате и думать о том, почему не идет Мишель, почему Бабетт и Ролан без спросу унесли пластинку.
Мишель испуганно смотрит на часы. Договариваются о киноклубе. Пьер платит за кофе. Ему легче, он даже не против еще поболтать с Роланом и Бабетт и прочувствованно прощается с ними. Добрые свинки, милые друзья Мишель.
Ролан глядит, как они удаляются по залитой солнцем улице. Задумчиво прихлебывает кофе.
— Интересно, — говорит Ролан.
— Мне тоже, — откликается Бабетт.
— А почему бы и нет, в конце концов?
— Вот именно. Первый раз с тех пор.
— Пора уже Мишель как-то оформить свою жизнь, — говорит Ролан. — И если хочешь, то, по-моему, она по уши влюблена.
— Они оба по уши влюблены.
Ролан задумчиво молчит.
Он договорился встретиться с Ксавье в кафе на площади Сен-Мишель, но пришел раньше. Заказав пиво, он листает газету; все, что было после того, как они расстались с Мишель у конторы, вспоминается с трудом. Последние месяцы проходят смутно, как утром, когда обрывки сна мешаются с новыми впечатлениями и память дает сбои. В этой, вдруг ставшей далекой и чужой, жизни его единственная надежда — быть как можно ближе к Мишель, хотя он и понимает, что этого мало, что и здесь все загадочно и смутно, что он ничего не знает о Мишель, по сути, абсолютно ничего (ну да, у нее серые глаза, на каждой руке по пять пальцев, она не замужем, причесывается под девочку), но, по сути, абсолютно ничего. Но если о Мишель ничего не известно, то достаточно хоть на минуту упустить ее из виду — и мелькнувший просвет оборачивается густой и безотрадно непроходимой чащей; она боится тебя, ты ей противен, бывает, что она отталкивает тебя посреди долгого и жаркого поцелуя, она не хочет спать с тобой, что-то внушает ей ужас, и сегодня утром она резко, почти зло оттолкнула тебя (а как она была хороша, как тесно прижалась к тебе, когда вы прощались, как готовила все, чтобы встретиться с тобой завтра и вместе поехать к ней домой в Энгиен), а ты оставил метку у нее на губах, ты целовал ее и укусил, и она пожаловалась, провела пальцем по губе и пожаловалась, хотя и не рассердилась, только удивилась немного, als alle Knospen sprangen[9], напевал ты про себя из Шумана, ты — зверь, напевал, кусая ее губы, и ты помнишь это, а потом поднимался по лестнице, да, поднимался по лестнице и потрогал ладонью стеклянный шарик — там, где начинаются перила, но Мишель сказала, что никакого стеклянного шарика у них дома нет.
Качнувшись на табурете, Пьер достает сигарету. В конце концов, и Мишель не очень-то много о нем знает и не любопытна, несмотря на ее манеру внимательно, серьезно выслушивать признания, ее способность разделить любое мгновенное впечатление жизни, будь то выходящая из ворот кошка, ливень над Сите, трилистник клевера, пластинка Джерри Маллигана[10]. Внимательная, энергичная и серьезная, всегда готовая выслушать и заставить слушать себя. Вот так — от встречи к встрече, слово за слово — они добрались до одиночества затерянной в толпе пары: немного политики, разговоры о литературе, вместе забежать в киношку, поцелуи, раз от раза все более долгие, и рука его гладит шею и постепенно опускается, касается груди, и один и тот же вопрос, повторяемый бесконечно и бесконечно остающийся без ответа. Дождь — давай спрячемся в подъезде; солнце так печет, зайдем в эту книжную лавочку, завтра познакомлю тебя с Бабетт, она моя старая подруга, тебе понравится. А потом оказывается, что друг Бабетт — старинный приятель Ксавье, лучшего друга Пьера, и круг постепенно становится теснее, замыкается с каждым новым знакомством то в доме Бабетт и Ролана, то в кабинете Ксавье или вечером в одном из кафе Латинского квартала. Пьеру придется благодарить, не понимая, собственно, за что, Бабетт и Ролана, таких по-дружески внимательных, так благоразумно пекущихся о Мишель, которая при этом вовсе не нуждается в опеке. Никто в этом кругу не говорит об остальных; предпочтение отдается масштабным темам, политике, процессам, но больше всего им нравится обмениваться довольными взглядами, угощать друг друга сигаретами, сидеть в кафе и жить с ощущением, что ты повсюду окружен товарищами. Ему повезло, что его приняли, впустили; не так уж они просты и знают надежные способы поставить на место чужака. «Славные ребята», — думает Пьер, допивая пиво. Наверное, они думают, что Мишель уже его любовница, по крайней мере Ксавье точно так думает; ему и в голову не придет, что Мишель могла отказывать ему все это время, без всяких на то причин, просто отказывать и вместе с тем встречаться, появляться вместе в компании, то позволяя ему говорить, то по-хозяйски беря слово сама. Даже к странностям можно привыкнуть, убедив себя, что разгадка тайны — в ней самой и что человек рано или поздно все равно уходит в себя, соглашаясь с тем, с чем согласиться нельзя, прощаясь то на углу, то в кафе, хотя все так просто: лестница со стеклянным шариком на конце перил, ведущая к встрече — настоящей. Но Мишель сказала, что никакого стеклянного шарика нет.
