— Да, мсье Розэ? — вставила я, изумленная до предела.
— Ну ладно, все зависит от вас, разумеется... Но если за соответствующее вознаграждение... естественно, речь не идет о том, чтобы вы утруждали себя даром... В таком случае, не правда ли, мадам Франсинэ, если возмещение устроит вас, о чем мы прямо сейчас и условимся... мы подумали, что вы могли бы присутствовать в качестве... вы понимаете меня... скажем, в качестве матери усопшего... Позвольте, я все вам как следует объясню... Матери, которая только что прибыла из Нормандии, узнав о смерти сына, и провожает его до могилы... Нет, нет, не отвечайте пока ничего... Моя жена подумала, что вы, возможно, согласитесь помочь нам из дружбы... со своей стороны, я и мои друзья, мы решили предложить вам десять тысяч... — этого будет довольно, мадам Франсинэ? — десять тысяч франков за вашу помощь... Три тысячи незамедлительно, остальное — после погребения, если...
Я открыла рот только потому, что он сам по себе у меня открылся, но мсье Розэ не дал мне произнести ни слова. Он был весь красный и говорил быстро-быстро, словно хотел как можно скорее закончить.
— Если вы согласитесь, мадам Франсинэ... на что мы имеем все причины надеяться, ибо уверены в вашем добром расположении и не просим у вас ничего... противозаконного, так сказать... в этом случае через полчаса сюда прибудут моя жена и ее горничная с приличествующей случаю одеждой... на автомобиле, разумеется, чтобы отвезти вас в дом... Разумеется, вам необходимо... как это сказать... привыкнуть к мысли, что вы мать покойного... Моя жена вам предоставит все необходимые сведения, а вы, прибыв в дом, должны, разумеется, произвести определенное впечатление... Вы понимаете... Скорбь, отчаяние... В первую очередь ради клиентов, — добавил он. — В нашем присутствии вы можете просто хранить молчание, этого будет достаточно.
Уж не знаю, откуда у него в руке появилась пачка новеньких банкнот, и пропасть мне на этом месте, если я знаю, каким образом банкноты оказались у меня в кулаке, а мсье Розэ встал и вышел, бормоча что-то себе под нос, и забыл закрыть за собой дверь, как и все, кто выходит из моего дома.
Бог простит мне это, как и многое другое, я знаю. Неладное было дело, но мсье Розэ меня уверил, будто нет тут ничего противозаконного, а я таким образом окажу неоценимую помощь (думаю, он выразился точно такими словами). Неладно было то, что мне предстояло выдать себя за мать того покойного господина, который к тому же был модельер: такие вещи не делаются, нельзя обманывать людей. Но следует подумать о клиентах: если на похоронах не будет матери или хотя бы тети либо сестры, церемония не получится такой торжественной, никто по-настоящему не ощутит скорби от понесенной утраты. Такими именно словами втолковал мне это мсье Розэ, а он человек ученый. Нехорошо, что я взялась за такое, но Богу ведомо, что я едва зарабатываю три тысячи франков в месяц, ломая спину в доме мадам Бошамп и в других домах, а тут мне заплатят десять тысяч всего лишь за то, что я поплачу немного, погорюю о смерти этого господина, который станет моим сыном до тех пор, пока его не зароют в землю.
Дом стоял неподалеку от Сен-Клу, и меня отвезли туда на машине — такие я видела раньше только издалека. Мадам Розэ с горничной одели меня, и я теперь знала, что покойный — мсье Динар, имя его — Октав, он — единственный сын у своей матушки, которая живет в Нормандии и только что приехала в столицу на пятичасовом поезде. Старая матушка была я, но я совсем растерялась и переполошилась, так что слышала очень мало из того, что втолковывала мне мадам Розэ. Помню только, что в машине она не уставала меня упрашивать (да, упрашивать, я нисколечки не вру: она очень изменилась с того праздника), чтобы я не слишком-то убивалась: пусть лучше все подумают, будто я смертельно устала и вот-вот свалюсь.
— К несчастью, я не смогу быть рядом с вами, — сказала она, когда мы приехали. — Но делайте то, что я указала вам, — остальным займется мой муж. И пожалуйста, пожалуйста, мадам Франсинэ, прежде всего, когда вы увидите журналистов и дам... особенно журналистов...
— Разве вас там не будет, мадам Розэ? — ужасно удивилась я.
— Нет. Вам этого не понять, а объяснять долго. Будет мой супруг, его связывали с мсье Линаром коммерческие интересы... Разумеется, он будет там из чувства приличия... вопрос деловых и человеческих отношений... Но я туда не войду, мне не следует... Пусть вас это не смущает.
В дверях я увидела мсье Розэ и еще каких-то господ. Они подошли, мадам Розэ дала мне последние наставления и откинулась на сиденье машины назад, чтобы ее не заметили. Я подождала, пока мсье Розэ откроет дверцу, а потом, рыдая в голос, вышла из машины на улицу; мсье Розэ обнял меня и повел в дом, а за ним потянулись все прочие. Дом я не очень-то разглядела: вуаль мне почти что закрывала глаза, к тому же я так плакала, что слезы слепили меня, но всюду царила роскошь, судя по запаху, а еще по таким мягким, толстым коврам. Мсье Розэ шепотом утешал меня, и голос у него был такой, будто он и сам плакал. Огромную залу освещали люстры с подвесками, и там стояли какие-то господа, которые смотрели на меня с таким состраданием, с такой симпатией, — уверена, они бросились бы меня утешать, если бы мсье Розэ не увлек меня за собой, поддерживая за плечи. На диване я разглядела очень молодого господина с закрытыми глазами и с бокалом в руке. Он даже не пошевелился, когда я вошла, — а я ведь так громко рыдала. Открылась дверь, и два господина вышли из комнаты, сжимая платки. Мсье Розэ подтолкнул меня, я переступила порог и неверными шагами пошла туда, куда меня вели, — к усопшему, и увидела усопшего, который был моим сыном: увидела профиль мсье Бебе, и такой бедняжка был беленький, бледный, особенно теперь, когда умер.
Кажется, я схватилась за спинку кровати, потому что мсье Розэ даже вздрогнул, а другие господа окружили меня, стали поддерживать, а я все смотрела на лицо мертвого мсье Бебе, такое красивое, на его длинные черные ресницы и восковой нос, и не могла поверить, что это и есть мсье Линар, тот господин, который был модельером и только что скончался, не могла убедиться до конца, что этот покойник — мсье Бебе. И, клянусь, я сама не заметила, как заплакала взаправду, держась за спинку роскошной кровати из цельного дуба, а все потому, что вспомнила, как мсье Бебе погладил меня по голове в вечер праздника, и налил мне виски в бокал, и говорил со мной, и составлял мне компанию, пока другие веселились. Когда мсье Розэ шепнул мне на ухо что-то вроде: «Скажите «сынок, сынок...», мне было нетрудно солгать, и так легко было плакать по нем, что весь страх, которого я натерпелась до сей поры, куда-то ушел. Мне ничего уже не казалось странным, и когда я подняла глаза и увидела подле постели мсье Лулу, у которого губы дрожали и глаза покраснели от слез, я, глядя ему прямо в лицо, зарыдала в голос, и он тоже заплакал, хотя и удивился; он плакал потому, что плакала я, а удивился, поняв, что я плачу так же, как он, то есть взаправду, ведь оба мы любили мсье Бебе и почти что соревновались, кто кого переплачет, — а мсье Бебе не мог уже хохотать и насмешничать, как тогда, когда был живой, и сидел за столом на кухне, и смеялся над нами всеми.
Меня подвели к дивану в большом салоне с люстрами, и какая-то дама вынула из сумочки флакончик солей, а лакей поставил передо мной сервировочный столик с подносом, где был горячий кофе и стакан воды. Мсье Розэ вел себя гораздо спокойнее теперь, когда увидел, что я способна исполнить все, что от меня требуется. Я заметила, что он отошел, чтобы о чем-то переговорить с другими господами, и долгое время никто не входил в салон и не выходил оттуда. На диване напротив все еще сидел тот юноша, которого я разглядела, когда вошла: он плакал, закрыв руками лицо. Время от времени доставал платок и сморкался. В дверях показался мсье Лулу, кинул на него взгляд, подошел и сел рядом. Мне было так жаль их обоих, видно было, что они очень дружили с мсье Бебе, такие были молоденькие и так убивались. Мсье Розэ тоже смотрел на них из угла, где вполголоса разговаривал с двумя дамами, которые собирались уходить. Минуты шли, и тут мсье Лулу как-то вдруг чуть ли не завизжал и отпрянул от своего соседа, который в ярости глядел на него, и я услышала, как мсье Лулу говорит что-то вроде: «Тебе никогда не было до него дела, Нина», и тут я вспомнила, что был кто-то, кого звали Нина, вспомнила тетушку из Пуату, которая присылала цыплят и овощи. Мсье Лулу пожимал плечами, потом все твердил, будто Нина прикидывается, и наконец встал с перекошенным лицом, размахивая руками от ярости. Тогда мсье Нина тоже встал, и оба чуть не бегом побежали в комнату, где лежал мсье Бебе, и я слышала, как они ругаются, но тут же к ним вошел мсье Розэ и утихомирил их, и больше не слышно было ни звука, пока мсье Лулу не вернулся на диван, сжимая в руке намокший платок. Как раз за диваном было окошко, что выходило во внутренний двор. Думаю, из всего, что было в том салоне, я лучше помню то окошко (да еще люстры, такие роскошные), потому что к концу ночи я следила, как оно мало-помалу меняет цвет, делается с каждым разом все более серым, а потом — розовым, перед самой зарею. И все это время я думала о мсье Бебе и плакала, когда не могла удержать слез, хотя рядом находились только мсье Розэ и мсье Лулу, потому что мсье Нина ушел совсем или был где-то в другой комнате. Так вот и прошла ночь, и иногда я не могла сдержаться и плакала, думая о мсье Бебе, какой он был молодой; хотя, конечно, отчасти и от усталости — тогда мсье Розэ садился рядом с каким-то странным лицом и говорил, что не стоит притворяться сейчас, нужно поберечь силы для похорон, когда придут журналисты и прочие. Но порой трудно распознать, взаправду ты плачешь или нет, и я попросила мсье Розэ, чтобы он мне позволил провести ночь у изголовья покойного. Он очень удивился, что я не хочу пойти поспать, несколько раз предлагал отвести меня в спальню, но в конце концов отступился и оставил в покое. Улучив минуту, когда он исчез куда-то, возможно, в туалет, я опять вошла в комнату, где лежал мсье Бебе.
