Еще у Достоевского выведены два мужика, которые спорят поистине ужасающим спором: кто из них совершит преступление более ужасное и страшное.

Мне в свое время по обязанностям службы пришлось много поездить по России и присмотреться к приходской жизни в праздники во время богослужений. Нужно ли говорить о небрежности богослужения? Это так больно, так мучительно рассказывать! Вот несколько картинок.

Средняя Россия; маленький приход, уютная небольшая церковь; утром в Великий пост идет преждеосвященная Литургия. Сегодня исповедь, затем – причащение. Служит молодой священник.

Церковь полна, но без темноты. Крестьяне и крестьянки стоят в лучших одеждах; тихое, благоговейное настроение; частые поклоны; слышны вздохи, шепот молитвы. Среди всех присутствующих, увы, – хуже всех держит себя священник. Служба у него спешная, небрежная, слов ектений и молитв невозможно разобрать; человек, видимо, куда-то спешит, с неохотой и неудовольствием кое-как отправляет мешающую ему службу. Ни звука поучения – а какая благоприятная минута, какая благоприятная среда!

Богатый и привольный юг. Огромное селение с 20 тысяч жителей; три храма; воскресный вечер. По приказу епархиального начальства служатся праздничные вечерни. Захожу. Церковь полна до тесноты, не менее тысячи человек. Опять знакомая картина. Поет и читает один псаломщик; диакон совсем не служит; священник человек с голосом. Подает из глубины алтаря еле слышные возгласы; в церкви какая-то тоска; народ только стоит, именно стоит… Спешно, в 20 минут окончили вечерню, народ разошелся… Зачем он сюда приходил? Что он отсюда вынес? Здесь уже и на обеспеченность малую духовенству ссылаться нельзя, и нельзя занятиями домашними объяснить спешность службы: приходы дают здесь священнику очень хорошее обеспечение.

Недалеко большая казачья станица. Воскресная служба; народу множество. Ухитриться утреню и обедню кончить ровно 1 час и 20 минут! Можно судить по этому времени, как совершается служба. Я присутствовал на такой службе не раз. Зная наизусть всю службу, я не мог разобраться, что поют и что читают. Что же может вынести казак, простой человек? И какое преобразующее влияние окажет служба церковная на его душу, уставшую после недельного труда? Крещение – 5 минут; бракосочетание – 15 минут; в погребение все выпушено до такой степени, что оно становится короче панихиды. Все сведено к форме. И слышится устрашающий голос: «Горе вам, пастыри израилевы! Се Аз на пастыри!»

В одном большом епархиальном городе образовался пастырский проповеднический кружок при братском храме. Вошел в него и сам Преосвященный. Духовенство города все было образованное, наполовину с академическим образованием. На первую проповедь архиерея явилось много духовенства. Преосвященный начал изъяснять Символ Веры и рассчитал беседы на целый год. Нужно было видеть, с одной стороны, усмешки и иронию со стороны духовенства, с другой – внимание пасомых, которые все в большем количестве сходились по воскресеньям и праздничным вечерам слушать простое изложение Веры Православной. Один из ревностных наших и ученых архипастырей, отмечая это отсутствие катехизической проповеди, со справедливой горечью как-то говорил: «Я думаю, скоро наш народ разучится совершать крестное знамение».

Да, прав владыка, куда уж дальше: усмешки и ирония священников на разъяснение Символа Веры… Если бы только это – не так велика забота, не такой страшной была бы деградация Церкви и ее служителей. Но ведь не о пустяках сокрушается о. Иоанн, а все же не хватило у него смелости подать записку по начальству. В ней – самое главное: о повсеместном пренебрежении народа к вере вообще. Что уж тут говорить о так называемом высшем обществе, которое толпится в приемных разных начальников, на лестницах Зимнего двора, ища выгоды. Тут давно хороший тон – кичиться своим атеизмом.

Но офицерство! Такого не было никогда – лейб-гвардейцы идут в полковой собор на службу толпой, нередко пьяные, с шутками и хохотом. Некоторые капелланы не отстают: погружаются либо в пьянство, либо в соблазны ересей, тонут в разврате, мужеложстве, педофилии… Ну почему все литераторы – действительно все, кроме разве что Николая Лескова и Сергея Нилуса, не решаются изобразить умного, честного, скромного священника, любящего Бога и паству свою всем сердцем?

Что ни прочтешь, начиная с Пушкина, – так священник непременно пьяница, дурак или развратник. Без поборов отказывается крестить или отпевать. И что же в том удивительного, что уходит, тает уважение к Вере, к Отечеству, к Самодержавному монарху. Тут уже ни в чем нельзя быть уверенным. Если возникнет смертельная угроза для трона – не для Романовых, а для Царя вообще, который и есть Удерживающий Россию от сатанинского соблазна разрушительства, от желания склониться перед Антихристом, – то кого выбрал бы сегодня наш народ? Защитит ли он Святую Русь? Сохранит ли Третий Рим? Уже тот факт, что я задаю себе вопросы о том, что еще совсем недавно было бесспорным, доказывает, насколько далеко мы ушли. Только непонятно, куда – вперед к цивилизации или назад к дикому существованию, к доисторическому варварству. И это в начале ХХ века – века торжества прогресса, великих открытий в науке и промышленности, когда человек совершил величайший прорыв – сумел подняться в небо в аппарате, который тяжелее воздуха, может переговариваться на дальних расстояниях по беспроволочному телеграфу, опускаться в морские глубины в подводных аппаратах – величайшем изобретении инженерной мысли! Если бы мужик только разучился крестное знамение совершать – не беда, то есть беда, но не катастрофа. А не схватит ли он топор и не обрушит ли его на святые образа? Не начнет ли сбрасывать церковные колокола на землю, сбивать кресты с куполов? Исторический пример этого мы имеем: как это делается, нам показал сам Петр Великий. И тут совершенно не важны причины. Главное, что такое уже однажды стало возможным. Значит, можно и в другой раз. Оправдание найдется всегда. Вот что самое страшное – четвертому Риму не быти! А столыпинскими розгами и виселицами благочестия народу не прибавить – только умножишь ненависть».

Николай даже не подозревал тогда, девять лет назад, как он оказался сокрушающе близок к истине.

Когда родители приблизились, дети сразу поняли по их лицам: произошло что-то серьезное. Выслушали новость молча и с недетской тревогой.

– Хотелось бы надеяться, что наш курс – Романов-на-Мурмане, – по-военному деловито заявил Алексей.

Он и в самом деле был военным – сначала ефрейтором, потом младшим унтер-офицером. Унтера дал ему сам Верховный Главнокомандующий, когда Алексей вместе с отцом был в Ставке в Могилеве. По случаю повышения в чине Алексей заявил матери, что теперь он имеет право на 20 рублей ежемесячного содержания от государства; ефрейтором он получал десять рублей. Мать повздыхала – она оставалась по-немецки экономной, но закон есть закон. Назначила новому унтеру российской армии новое жалование (из своего кармана) и к нему выдала единовременно еще 20 рублей.

Алексей, как и отец, с самого начала войны ходил только в военном, повсюду сопровождал отца, и сердца самых хмурых офицеров таяли, когда перед ними вытягивался во фрунт десятилетний ефрейтор, четко отдавал честь и молодецки прищелкивал каблуками.

– Что за военный у нас появился? – с максимальной серьезностью спросил его начальник генштаба генерал Алексеев при первой встрече. – Новый призыв?

– Ефрейтор стрелковых войск его императорского величества Алексей Романов, ваше превосходительство! – Он, как и положено, старательно ел глазами начальство. – Прибыл на Ставку для несения общестроевой службы.

– Хорошо, хорошо, ефрейтор Романов! – кивнул одобрительно Алексеев. – Хвалю. Продолжайте служить.

Продолжая пожирать генерала глазами, Алексей выкрикнул, что было силы:

– Рад стараться, ваше высокопревосходительство! Разрешите идти?