«Я знаю, с места не сдвинуться...» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Я знаю, с места не сдвинуться Под тяжестью Виевых век. О, если бы вдруг откинуться В какой-то семнадцатый век. С душистою веткой березовой Под Троицу в церкви стоять, С боярынею Морозовой Сладимый медок попивать, А после на дровнях в сумерки В навозном снегу тонуть... Какой сумасшедший Суриков Мой последний напишет путь? 1937 С армянского Я приснюсь тебе черной овцою На нетвердых, сухих ногах, Подойду, заблею, завою: «Сладко ль ужинал, падишах? Ты вселенную держишь, как бусу, Светлой волей Аллаха храним... И пришелся ль сынок мой по вкусу И тебе и деткам твоим?» 1937 <?> «Годовщину последнюю празднуй...» Годовщину последнюю празднуй — Ты пойми, что сегодня точь-в-точь Нашей первой зимы – той, алмазной — Повторяется снежная ночь. Пар валит из-под царских конюшен, Погружается Мойка во тьму, Свет луны как нарочно притушен, И куда мы идем – не пойму. Меж гробницами внука и деда Заблудился взъерошенный сад. Из тюремного вынырнув бреда, Фонари погребально горят. В грозных айсбергах Марсово поле, И Лебяжья лежит в хрусталях... Чья с моею сравняется доля, Если в сердце веселье и страх. И трепещет, как дивная птица, Голос твой у меня над плечом. И внезапным согретый лучом Снежный прах так тепло серебрится. 9—10 июля 1939 «…более существенны для нас, при любой попытке заглянуть в «тайная тайных» ее мастерской, те случаи, когда становится очевидным момент как бы некоего поэтического озарения, когда то, что сначала еще только мерещится, диктует подходы ощупью, дразнит соблазнами, вдруг выливается в единственно нужное поэту и уже непреложное слово, в совершенно свободный от каких-либо случайностей образ. Так, в стихотворении «Годовщину последнюю празднуй...» 1938 года третья строфа первоначально звучала так: Меж гробницами внука и деда Заблудился и мечется сад. Из тюремного вынырнув бреда, Фонари погребально горят. (ГПБ) Это – средоточие трагедийного зимнего ночного ленинградского пейзажа, из которого и возникает особая лирическая острота воспоминания; это о Михайловском саде, который находится, как известно, между церковью «Спаса на крови», построенной на том месте, где был в 1881 году убит Александр II, и Инженерным замком (Михайловский дворец), где в 1801 году был задушен Павел I, – «внук и дед». Так эта строфа звучит в автографе «Черной тетради» ЦГАЛИ и в «Нечете» (ГПБ, № 72). Ахматова изменила в ней только одну строчку, в сущности, заменила только одно слово:
Заблудился взъерошенный сад. Слово «мечется», наверно, на ее слух, перегружало образ излишней внешней динамикой. В эпитете «взъерошенный» внутренне как будто присутствует и это «метание». К тому же он совершенно неожидан при всей своей образной точности. Конечно, деталь, но существенная в поэтическом контексте». Виталий Виленкин. «В сто первом зеркале». «С Новым годом! С новым горем!..» С Новым годом! С новым горем! Вот он пляшет, озорник, Над Балтийским дымным морем, Кривоног, горбат и дик. И какой он жребий вынул Тем, кого застенок минул? Вышли в поле умирать. Им светите, звезды неба! Им уже земного хлеба, Глаз любимых не видать. Январь 1940 Ива И дряхлый пук дерев. Пушкин А я росла в узорной тишине, В прохладной детской молодого века. И не был мил мне голос человека, А голос ветра был понятен мне. Я лопухи любила и крапиву, Но больше всех серебряную иву. И, благодарная, она жила Со мной всю жизнь, плакучими ветвями Бессонницу овеивала снами. И – странно! – я ее пережила. Там пень торчит, чужими голосами Другие ивы что-то говорят Под нашими, под теми небесами. И я молчу... Как будто умер брат. 18 января 1940 Ленинград «Мне ни к чему одические рати...» Мне ни к чему одические рати И прелесть элегических затей. По мне, в стихах все быть должно некстати, Не так, как у людей. Когда б вы знали, из какого сора Растут стихи, не ведая стыда, Как желтый одуванчик у забора, Как лопухи и лебеда. Сердитый окрик, дегтя запах свежий, Таинственная плесень на стене... И стих уже звучит, задорен, нежен, На радость вам и мне. 21 января 1940 «– Л. Я., поедемте в Детское. Литфонд хочет, чтобы я ехала в Детское. – Они вам сейчас предлагают? – Сейчас! Когда угодно! Они просто выживают меня отсюда. А я не знаю... – Поезжайте непременно. Главное, вы отдохнете от всяких этих домашних забот. – Знаете, я так мало забочусь... – Все-таки надо каждый день печку топить. – Печка это не забота, это развлечение. Вот еда... Но в конце концов Таня Смирнова обыкновенно что-то такое мне приносит с рынка. Я что-то ем. – В Детском, в бывшем доме Толстого очень хорошо. – Наконец догадались, что для отдыха человеку нужна отдельная комната. – Об этом пока не догадались. Дело в том, что там не Дом отдыха, а... – Да, Дом творчества. Между прочим, я почти все «Anno Domini» написала в санатории, где нас было пять в одной комнате. – Пожалуйста, никому не рассказывайте об этом. – Нет, нет. Я понимаю. Это может внушить вредные мысли... Из Москвы пришло извещение – три тысячи от Литфонда. – Давно бы так. – Вы думаете? Знаете, я прихожу к заключению, что деньги совершенно излишняя вещь. Я лежу дома, одна, и чувствую, что деньги мне не нужны. Для них я чувствую себя слишком плохо. – Анна Андреевна, а что с книгой? – Моей? – Да. – Ничего не знаю. Шварц говорил мне, что она печатается. – Как? Печатается! Это ведь страшно важно! Что же будет... – Ничего не будет. Будет то, что всегда. Подержат три года, потом вернут. Просят, потом почему-то пугаются. Они каждый раз забывают, что это такое». Лидия Гинзбург. «Разговоры с Ахматовой» (из записных книжек) |
