2.1. Обсценная лексика и её соответствие (точнее — явное несоответствие) нашим родным языковым богатствам — камень преткновения при переводе практически всех современных западноевропейских художественных текстов, и, в принципе, какие-то общие подходы здесь уже наработаны. Я смягчал многие выражения не из цензурных соображений (имеется в виду в первую очередь внутренняя, эстетическая цензура), а просто потому, что точные русские эквиваленты (подобрать их можно) в письменной речи звучали бы гораздо вульгарнее, чем их итальянские прототипы.(17)
Я допустил два исключения: в 4-ой главке третьей главы, написанной предельно жестко и откровенно (на мой взгляд — одна из лучших по стилю главок в книге) и в 17-ой главке этой же главы, где происходит (и обыгрывается) «актуализация»
табуированной идиоматики — для Вальтера выражения "я, я, головка от…" и "въехать в рай на собственном…" неожиданно приобретают не столько переносное, сколько самое что ни на есть прямое значение.
2.2. Под этим пунктом имеются в виду те реалии и понятия, о которых можно повторить вслед за Пушкиным: "всех этих слов на русском нет", или, как выразился один современный прозаик, "на которые еще не наросла эстетика". Впрочем, как я уже сказал, за нашими окнами сейчас можно увидеть практически всё, о чём говорится в романе — от ксероксов и компьютерных игрушек до "навороченных тачек", и от девушек в серебряных «Мартенсах» и с волосами немыслимого цвета до сильно надушенных изящно одетых юношей с воркующими голосами, и отторжения этих реалий, выписанных по-русски, не происходило.
Несколько сложнее было с англицизмами и просто английской речью, которыми роман, как и итальянский язык в целом, перегружен. Везде где можно, я старался заменять их русскими эквивалентами — например, писал «распылитель», хотя в разговоре, пожалуй, сказал бы и «спрей». Без изменения осталось жаргонное слово «пушер», как наиболее устойчивое, в отличие от быстро устаревающих и очень локальных русских сленговых аналогов. ("Пушер — он и в Африке пушер", — говорили мне в один голос все знающие люди). Так же бессмысленно и прямо-таки вредно давать подстраничный перевод названий песен рок-групп: они запоминаются именно по-английски, и я никогда не забуду, как когда-то долго смотрел на журнальной странице на слова "Я хочу подержать тебя за руку", прежде чем сообразил, что речь идет о битловской "I Wanna Hold Your Hand".
Любопытную, но конечную задачу пришлось решать с первой фразой 17-ой главки первой главы: "La serata si intitolava… (т. е. "Вечер носил название…")
SEXUAL PERVERSION FROM A PLANET OF ALLUPATION". Первые три значащих слова, будучи формально английскими, на самом деле понятны любому европейцу, от исландца до баска, просто любому человеку, знакомому с латиницей, а четвертого (allupation) в английском языке не существует вовсе: это итальянское слово allupato, т. е. "алчный, как волк"(18), немного энглизированное, можно сказать — травестированное. Таким образом, название прочитывается просто-напросто как "извращенцы с планеты хапуг", что увиденному Вальтером вполне соответствует. Не знаю, насколько удачен оставленный мной в русском тексте вариант, но точно знаю, что перевод контекстный или подстрочный — здесь абсолютно неприемлем. Не скажу «двуязычное», но двухалфавитное мышление (благодаря компьютеру ли, музыкальным ли кассетам, датской ли ветчине и греческим маслинам) стало вполне естественным для самых далеких от многоязычия людей, так же как и словечко «мани-мани».
Гораздо сложнее было с понятиями, которые приходилось переназначать. Порой я чувствовал себя настоящим авангардистом — в том смысле, что находился на переднем крае русского языка. В первую очередь, конечно, речь идет о таком важном в романе понятии, как obbiettore di coscienza отказник по убеждениям, то есть молодой человек, который по своим политическим, религиозным или этическим убеждениям отказывается брать в руки оружие. Для советского читателя «отказник», как известно, издавна обозначало нечто совсем другое. Тем не менее я сознательно употребляю именно это слово, потому что хочу, чтобы в дальнейшем за ним, а не за неуклюжим латинским "альтернативщик"(19), закрепилось это значение, вытеснив все прочие, ныне абсолютно бессмысленные.
То же самое можно сказать о слове rampanti, т. е. «цепляющиеся», "карабкающиеся", но в то же время «подвешенные». По контексту — дети богатых родителей, с младенчества запрограммированные на стремительную деловую или административную карьеру. Вальтер относится к ним с нескрываемым презрением, прямо-таки классовым (сам он всё время напоминает, впрочем, без всякой гордости, о своём рабочем происхождении). Я называю их «мажорами» или "мажористыми мальчиками", хотя первоначально, в молодежно-андеграундном жаргоне, под этими словами понимали не совсем это. Речь тогда шла об отпрысках советской партийно-хозяйственной элиты, предававшихся доморощенной "сладкой жизни" и о карьере вовсе не беспокоившихся:
она была практически расписана заранее и шла своим чередом. В отличие от них, дети новой элиты (точнее, новых элит) об образовании и о карьере очень даже беспокоятся, но мне кажется естественным, если это емкое, хлесткое и ироничное название останется за ними, вместе с ними же трансформируясь, а не будет навсегда привязано к конкретной исторической ситуации, давно ушедшей. Слэнговым это слово считать нельзя, потому что оно уже оторвалось от среды, в котором появилось: там его вытеснило слово «цивил».
2.3. По отношению к собственно жаргонизмам я, кажется, нахожусь в положении довольно выгодном: они у меня на слуху, но в некотором отдалении. Правила работы с ними, в общем-то, известны: употреблять только наиболее устоявшиеся и распространенные, следить, чтобы их было не больше, чем в исходном тексте (а лучше — меньше, чем в исходном тексте) и не смешивать временные и социальные слои. Некоторая особенность состояла в том, что в данном конкретном случае в качестве адекватного и актуального словаря-справочника могли выступать только я сам и мои сверстники. Впрочем, при некотором, быстро приходящем навыке, работа с такими источниками мало чем отличается от работы с любыми другими.
Разумеется, нельзя было забывать и об обычной в переводе художественной литературы задаче языковой дифференциации персонажей: перегруженная сложноподчиненными конструкциями и книжной лексикой речь Кастрахана, искусственная до такой степени, что вводит героя в состояние ступора; бедная, аграмматичная и полная слэнга речь Энцы; засоренная канцеляризмами речь Волчино; экспрессивное просторечье отца; безукоризненно правильная и рассудочная в любой ситуации речь Беатриче; неповторимая манера выражаться цыганского барона; истеричные голоса учительниц; особые «воркующие» интонации чиновника Ванни и студента Андреа; искреннее участие и теплота, чуть сдобренные мягкой иронией, в голосе тёти Карлотты(20)…
3.1. О том, что я понимаю под "внутренней многоуровневой перекличкой", уже подробно говорилось выше. Здесь остается только отметить, что я считал, что в целях компенсации неизбежных при переводе потерь, необходимо эти связи несколько выделять и подчеркивать. То, что на первый взгляд может показаться недоработками переводчика и шероховатостями стиля повторы слов, причудливое порой построение и следование фраз, выбор лексики — допущено сознательно, после продолжительных размышлений и перебора вариантов.
3.2. Скрытые цитаты, очень важные, начиная уже с названия, как для понимания смысла текста, так и особенностей его построения — разумеется, самый уязвимый при переводе компонент. Мне только один раз удалось "схватить за руку" автора и дать подстраничную ссылку: "это — слова Муссолини". В остальных случаях, чтобы сохранить эффект, мне пришлось пытаться заменять итальянские языковые клише, в первую очередь клише масс-медиа и масскультуры, советскими и постсоветскими, не избегая при этом откровенных советизмов, таких как "мир во всём мире" и аллюзий на вошедшие в массовое сознание песенок, реплик из «классических» фильмов и т. д.
