— Нет. Но я могу написать.

— Надеюсь, ты это не серьезно!

— А почему бы нет?

— Это было бы подло.

— А то, что они со мной делают — не подло? Элегантность, fair play,[11] чушь все это! Они не вправе причинять мне страдания, я не намерена отвечать им добром на зло.

Лоранс никогда не судила Доминику, она никого не судит; но ее пробирает дрожь. В этом сердце чудовищный мрак, там гнездятся змеи. Помешать, любой ценой.

— Ты ничего не достигнешь; только скомпрометируешь себя в их глазах, а свадьба все равно состоится.

— В этом я как раз очень сомневаюсь, — говорит Доминика. Она задумывается, рассчитывает: — Патриция растетеха. Это в стиле Люсиль: можно иметь любовников, но дочурка не должна ничего знать, дочурочка девственница, она достойна своего флердоранжа…

Лоранс ошарашена внезапной вульгарностью Доминики. У нее никогда не было такого голоса, такой манеры говорить; она слышит кого-то другого, не Доминику.

— Так что когда эта святая невинность узнает правду, это ее здорово прихлопнет.

— Но она же тебе ничего не сделала, не она виновата.

— И она тоже. — В голосе Доминики агрессивность. — Почему ты их защищаешь?

— Я защищаю тебя от тебя самой. Ты всегда говорила, что надо уметь держать себя, когда приходится плохо. Ты возмущалась Жанной Тексье.

— Я не кончаю с собой, я мщу. Что сказать, какие доводы найти?

— Они скажут, что ты лжешь.

— Она им ничего не скажет, она их возненавидит.

— Представь, что скажет. Они будут всюду кричать, что ты написала это.

— Ну нет, не станут они перемывать грязное белье на людях.

— Они скажут, что ты написала гнусности, не уточняя.

— Она им не скажет: она их возненавидит.

— Ты представляешь, что о тебе подумают?

— Что я себя в обиду не даю. Все равно, я брошенная женщина; старая женщина, брошенная ради молоденькой девушки. Лучше быть отвратительной, чем смешной.

— Умоляю тебя!

— Ах, отстань, — говорит Доминика, — хорошо, я не буду, что тогда?

Снова лицо ее уродует гримаса, она разражается слезами.

— Мне никогда не везло. Твой отец ни на что не был способен. Да, не способен. А когда, наконец, я встречаю мужчину, настоящего мужчину, он бросает меня ради двадцатилетней идиотки.

— Хочешь, я останусь ночевать у тебя?

— Нет, дай мне таблетки. Я немного увеличу дозу и буду спать! Я на пределе.

Стакан воды, зеленая капсула, две маленькие пилюли, Доминика глотает их.

— Можешь оставить меня теперь.

Лоранс целует ее, закрывает за собой входную дверь. Она ведет машину медленно. Напишет или нет Доминика свое письмо? Как ей помешать? Предупредить Жильбера? Это было бы предательством. Он к тому же не может уследить за корреспонденцией Патриции. Увезти маму в путешествие, сейчас же, завтра? Она откажется. Что делать? Как только возникает этот вопрос, полнейшая растерянность. Я всегда катилась по гладким рельсам. Ничто не было плодом моих решений: ни замужество, ни выбор профессии, ни роман с Люсьеном, он завязался и развязался сам собой. Со мной что-то случается, вот и все. Что делать? Посоветоваться с Жан-Шарлем.

— О господи! Если бы ты знал, в каком состоянии Доминика! — говорит она. — Жильбер ей все сказал.

Он откладывает книгу, сунув предварительно закладку между страниц.

— Это можно было предвидеть.

— Я надеялась, что она легче перенесет удар. За последний месяц она мне наговорила столько дурного о Жильбере.

— Слишком многое поставлено на карту. Взять хоть деньги — ей придется переменить образ жизни.

Лоранс делает над собой усилие. Жан-Шарль ненавидит патетику, это известно; но все же какое равнодушие в его словах!

— Доминика любит Жильбера не за его деньги.

— Но у него они есть, и это идет в расчет. Это идет в расчет для всех, представь себе, — говорит он вызывающе.

Она не отвечает и направляется в свою комнату. Он решительно не может переварить, что потерял из-за аварии восемьсот тысяч франков. И возлагает ответственность на меня! Резкими движениями она скидывает одежду. В ней закипает злость. Я не хочу злиться, мне нужно как следует отдохнуть. Стакан воды, немного гимнастики, холодный душ. Разумеется, нечего было рассчитывать на совет Жан-Шарля: вмешиваться в чужие дела — ни за что. Один человек мог бы помочь Лоранс — ее отец. И все же, как он ни понятлив, ни благороден, Лоранс не станет пробуждать в нем жалость к горестям Доминики. В виде исключения она принимает снотворное. Начиная с воскресенья на нее обрушилось слишком много волнений, как водится, одно к одному.

Из боязни разбудить мать Лоранс звонит ей в последнюю минуту перед уходом на работу. Она спрашивает:

— Как ты себя чувствуешь? Ты спала?

— Великолепно, до четырех утра.

В голосе Доминики веселый вызов.

— Только до четырех?

— Да, в четыре я проснулась. — Пауза. Потом Доминика триумфально провозглашает: — Я написала Патриции.

— Нет! О нет! — сердце Лоранс начинает дико колотиться. — Ты не отправила письма?

— Пневматической почтой, в пять часов. Представляю, как у нее вытянется мордочка, — вот смеху-то!

— Доминика! Это безумие. Нельзя, чтоб она прочла это письмо. Позвони ей, умоли не распечатывать его.

— Как же, позвоню! И вообще слишком поздно, она уже прочла.

Лоранс молчит. Она кладет трубку и едва успевает добежать до ванной комнаты: желудок сводит болью, ее рвёт только что выпитым чаем; вот уже много лет, как ее не рвало от волнения. Желудок пуст, но спазмы не отпускают. Она лишена воображения, она не представляет себе ни Патриции, ни Люсиль, ни Жильбера, ничего. Но ей страшно. Панически страшно. Она выпивает стакан воды и, вернувшись в комнату, падает на диван.

— Ты заболела, мама? — спрашивает Катрин.

— Немножко. Ничего серьезного. Ступай, делай уроки.

— Ты больна или огорчена? Это из-за бабушки?

— Почему ты спрашиваешь об этом?

— Ты раньше мне сказала, что ей лучше, но было не похоже, что ты так думаешь.

Катрин поднимает к матери озабоченное, но доверчивое лицо. Лоранс обнимает ее, прижимает к себе.

— Она не больна. Но она должна была выйти замуж за Жильбера, а он ее разлюбил и женится на другой. Поэтому она очень несчастна.

— А! — Катрин задумывается. — Что можно сделать?

— Быть с ней поласковее, больше ничего.

— Мама, а бабушка станет злой?

— То есть как?

— Брижитт говорит, что если люди злы, значит они несчастны. Кроме нацистов.

— Она тебе так сказала? — Лоранс прижимает к себе Катрин еще крепче. — Нет. Бабушка не станет злой. Но будь внимательна, когда ты с ней встретишься, не показывай виду, что ты знаешь, как ей тоскливо;

— А ты? Я не хочу, чтоб тебе было тоскливо, — говорит Катрин.

— Я счастлива, потому что у меня такая милая доченька. Ступай делай уроки и ни о чем не говори Луизе, она еще слишком маленькая. Договорились?

— Договорились, — говорит Катрин.

Она чмокает мать в щеку и убегает улыбаясь. Ребенок. Нежный, искренний ребенок. Неужели неотвратимо, чтоб она превратилась в женщину, такую, как я, с камнем на сердце и адом в голове?

Не думать больше об этом, не хочу об этом думать, говорит себе Лоранс, обсуждая с Моной и Люсьеном в своем кабинете в Пюблинфе рекламу батиста флорибель. Половина двенадцатого. Патриция получила пневматичку еще в восемь утра.

— Ты слушаешь меня? — говорит Люсьен.

— Ну конечно.

Люсьен держится натянуто, подчеркивая обиду, неприязнь. Она предпочла бы вовсе с ним не встречаться, но Вуазен его не отпускает. Невинность батиста, невинность продуманная, прозрачность, чистота ручья, но шаловливая нескромность — надо играть на этих контрастах. Лоранс вздрагивает от телефонного звонка. Жильбер: «Я вам настоятельно рекомендую посетить вашу мать». Голос резкий, злой. Он уже повесил трубку. Лоранс набирает номер матери. Ненавистный механизм, сближающий и разделяющий людей, проклятая Кассандра, пронзительный зов которой внезапно ломает день, предвещая трагедии. Там звонок дребезжит в тишине: можно подумать, что квартира пуста. Но, судя по фразе Жильбера, Доминика должна быть дома. Кто-то в пустой квартире, но кто? Мертвец.