Жильбер поднимает голову, ему осталось пристроить всего четыре кусочка:

– Войны не будет, дистанция между капиталистическими и социалистическими странами скоро будет сведена к нулю. Мы перед лицом великой революции двадцатого века – производство сейчас важнее, чем собственность.

«Зачем же тогда тратить столько средств на вооружение?» – думает Лоранс. Но у Жильбера наверняка и на это есть ответ, а у Лоранс нет никакого желания оказаться еще раз посрамленной. К тому же Жан-Шарль уже ответил: без бомбы мы бы выпали из истории. А что это, собственно, значит? Очевидно, это было бы катастрофой; вид у всех подавленный.

Жильбер оборачивается к ней с милой улыбкой:

– Приходите в пятницу. Я хочу, чтоб вы послушали мою новую стереорадиолу «Hi-Fi»[7].

– Такую же, как у Карима и Александра Югославского, – говорит Доминика.

– Истинное чудо, – говорит Жильбер. – Послушаешь – и перестаешь воспринимать музыку обычной радиолы.

– В таком случае я отказываюсь ее слушать, – говорит Лоранс. – Я слишком люблю музыку. – (Ничего подобного. Я сказала это ради красного словца.)

Жан-Шарль очень заинтересован:

– Минимально сколько стоит вся система?

– Моноустановку вы можете получить за триста тысяч старых франков, это минимум, жесткий минимум. Но это не то, совсем-совсем не то.

– А по-настоящему хорошая стоит около миллиона? – спрашивает Дюфрен.

– Послушайте, за хорошую моносистему надо заплатить от шестисот тысяч до миллиона. Я вам советую брать моносистему, а не посредственную стерео. Стоящий многокаскадный усилитель продается за пятьсот тысяч франков.

– Я так и думал: минимум миллион, – говорит Дюфрен со вздохом.

– Есть способы потратить миллион глупее, – говорит Жильбер.

– Если Вернь получит заказ в Русильоне, я сделаю нам подарок, – говорит Жан-Шарль Лоранс. Он поворачивается к Доминике. – Он придумал потрясающий план городка отдыха, который там собираются строить.

– У Верня всегда потрясающие идеи. Но их нечасто осуществляют, – говорит Дюфрен.

– Они будут осуществлены. Вы с ним знакомы? – спрашивает Жан-Шарль у Жильбера. – До чего увлекательно с ним работать; вся мастерская живет в ощущении подъема: чувствуешь себя не исполнителем, а творцом.

– Это самый крупный архитектор своего поколения, – ставит точку Доминика. – Он в крайнем авангарде урбанизма.

– Я предпочитаю все же работать у Монно, – говорит Дюфрен. – Мы не творцы, мы исполнители. Зато больше зарабатываем.

Юбер вынимает трубку изо рта:

– Стоит подумать.

Лоранс встает, улыбается матери:

– Я стащу у тебя несколько далий?

– Конечно.

Марта тоже встает, она отходит вместе с сестрой:

– Ты видела папу в среду? Как он?

– У нас он всегда весел. Пререкался с Жан-Шарлем для разнообразия.

– Жан-Шарль тоже не понимает папу. – Марта взглядом советуется с небом. – Он такой особенный. Папа по-своему причащен божественному. Музыка, поэзия – для него это молитва.

Лоранс склоняется к далиям, от этого лексикона ее коробит. Действительно, у него есть что-то, чего нет у других, нет у нее (но у них всех тоже есть то, чего нет у меня, чего же?). Розовые, красные, желтые, оранжевые – она сжимает в руке великолепные далии.

– Хороший денек, девочки? – спрашивает Доминика.

– Чудесный, – восторженно говорит Марта.

– Чудесный, – вторит Лоранс.

Свет меркнет, она не прочь вернуться домой. Она колеблется. Она тянула до последней минуты: попросить о чем-нибудь мать ей так же трудно, как в пятнадцать лет.

– Мне надо тебя о чем-то попросить…

– О чем же? – Голос Доминики холоден.

– Это касается Сержа. Он хотел бы уйти из университета. Его привлекает работа на радио или на телевидении.

– Тебе отец дал это поручение?

– Я встретила у папы Бернара и Жоржетту.

– Ну и как они? Продолжают разыгрывать Филемона и Бавкиду?[8]

– О, я видела их всего минуту!

– Скажи твоему отцу раз и навсегда, что я не контора по устройству на работу. Я нахожу просто неприличным, что меня пытаются эксплуатировать таким образом. Я никогда ничего не ждала от других.

– Ты не можешь ставить папе в вину, что он хочет помочь своему племяннику, – говорит Марта.

– Я ставлю ему в вину, что он ничего не может сделать сам. – Доминика жестом отметает возражения. – Будь он мистиком, траппистом[9], я поняла бы. (Вот уж нет, думает Лоранс.) Но он предпочел роль посредственности.

Она не прощает ему, что он стал парламентским секретарем-редактором, а не крупным адвокатом, как она рассчитывала, выходя замуж. «Встал на запасный путь», – говорит она.

– Уже поздно, – говорит Лоранс. – Я поднимусь навести красоту.

Немыслимо позволить, чтобы на отца нападали, а защищать его и того хуже. Когда она думает о нем, у нее сжимается сердце, точно она в чем-то виновата. Оснований, собственно, нет – я никогда не брала сторону мамы.

– Я тоже поднимусь, мне надо переодеться, – говорит Доминика.

– Я присмотрю за детьми, – говорит Марта.

Очень удобно: с тех пор как Марта ищет святости, она жаждет взвалить на себя все повинности и извлекает из них столь высокое блаженство, что можно все спихнуть на нее, не испытывая угрызений совести.

Причесываясь в комнате матери – деревенский дом в испанском стиле, чертовски красиво, – Лоранс делает последнюю попытку:

– Ты в самом деле ничего не можешь сделать для Сержа?

– Нет. – Доминика подходит к зеркалу. – Ну и лицо у меня! В мои годы невозможно целый день работать и каждый вечер выезжать в свет. Мне надо поспать.

Лоранс рассматривает мать в зеркале. Прелестная, совершенная картинка: женщина, которая стареет красиво. Стареет. Этого Доминика не приемлет. Она впервые сдает. Болезни, жестокие удары – ей все было нипочем. И вдруг в ее глазах смятение.

– Не могу поверить, что в один прекрасный день мне будет семьдесят.

– Ни одна женщина не держится лучше тебя, – говорит Лоранс.

– Фигура в порядке, я никому не завидую. Но взгляни на это.

Она показывает на глаза, шею. Конечно, ей уже не сорок.

– Тебе уже не двадцать, конечно, – говорит Лоранс. – Но многие мужчины предпочитают поживших женщин. Доказательство – Жильбер…

– Жильбер… Чтобы не потерять его, я убиваю себя светской жизнью. Это может обернуться против меня.

– Ну что ты!

Доминика надевает костюм от Баленсиаги.

Только не от Шанель: тратишь миллионы, а выглядишь, точно одеваешься на блошином рынке. Она шепчет:

– Эта стерва Мари-Клер. Ни за что не дает развода: только чтоб мне насолить.

– Может быть, она уступит в конце концов.

Мари-Клер наверняка говорит: эта стерва Доминика. Во времена Люсиль де Сен-Шамон Жильбер жил с женой, вопрос о разводе даже не возникал, поскольку у Люсиль были муж, дети. Доминика заставила его разъехаться с Мари-Клер; разумеется, если он согласился, значит это его устраивало, но Лоранс тогда сочла, что мать слишком жестока.

– Заметь, жить вместе с Жильбером очень рискованно. Он любит свободу.

– Да и ты тоже.

– Да.

Доминика поворачивается перед трюмо и улыбается. На самом деле она в восторге оттого, что будет обедать у Вердле. Министры ей импонируют. До чего я недоброжелательна, думает Лоранс. Это ее мать, она к ней привязана. Но это и чужая женщина. Кто прячется за картинками, мелькающими в зеркале? А может, никто?

– У тебя все в порядке?

– В полном. Порхаю от успеха к успеху.

– А девочки?

– Ты видела. Процветают.

Доминика задает вопросы – так положено, но она сочла бы неприличным, если б ответы Лоранс были тревожными или хотя бы подробными.

В саду Жан-Шарль склонился над креслом Жизель: легкий флирт, который льстит им обоим (и Дюфрену тоже, я полагаю), каждый внушает другому, что у них мог бы быть роман, хотя им обоим это ни к чему. (А если бы вдруг они завели роман? Думаю, меня это не тронуло бы. Значит, бывает любовь без ревности?)