И он помнил, как сосредоточенно работали его солдаты: именно работали – так, как они привыкли работать в поле или в заводском цеху. Они делали свою воинскую работу когда молча, когда с матерком или солеными шутками, но без напыщенных лишних слов, кидая в казенники унитары словно дрова в печь, в которой горело пламя войны. И умирали они тоже молча, оседая на землю и пачкая станины орудий кровью из вен, рассеченных осколками чужого железа.

А на двенадцатый день выяснилось, что бригада дерется в полуокружении: корпус Катукова и соседний 16-й танковый корпус генерала Павелкина понесли во встречных боях большие потери и под нажимом противника отходили на восток. И первая мотострелковая бригада была оставлена прикрывать отход с приказом продержаться хотя бы сутки – то есть брошена на съедение, чтобы дать танкистам возможность отойти и отдышаться.

Под вечер батарея Дементьева осталась без пехотного прикрытия, и теперь уже молодому командиру, которому не исполнилось еще и двадцати одного, самому пришлось применить на практике жестокое арифметическое правило войны: потерять целое хуже, чем часть целого.

– Приказываю: орудиям один, два, три немедленно сняться и занять позицию южнее Жерновки. Командиру четвертого орудия сержанту Пампейну и наводчику Богатыреву – оставаться на месте и прикрыть отход батареи!

– Есть!

– Продержитесь полчаса, ребята, – добавил Павел, глядя на черные от копоти и грязи лица батарейцев, – и тоже отходите. Мы будем вас ждать на новой огневой позиции – там, за деревней.

– Есть, командир, – ответил сержант. – Сделаем…

Днем прошел дождь, глинистые бока увалов и дорога раскисли. Машины с пушками на прицепе шли медленно – от увязания их спасали только цепи на колесах. Проскочив Жерновку и установив орудия, Дементьев глянул на часы: прошло уже пятьдесят минут, а четвертое орудие так и не показывалось. Следуя суровой логике войны, комбат мог бы уже спокойно списать эту пушку в безвозвратные потери – за холмами гремело, – но он почему-то не смог так поступить. Вместо этого лейтенант, передав командование батареей своему заместителю, посадил в «ЗИС-5» десяток бойцов и отправился обратно – туда, где остались его бойцы.

На полдороге на них коршуном свалился «мессер». К счастью, летчик промахнулся – пропахал огнем обочину, свечой взмыл вверх и исчез в небе. А через пару километров они увидели машину, по оси застрявшую в луже, и отцепленную от нее и приведенную в боевое положение пушку – ту самую, четвертую. Возле орудия стоял наводчик Богатырев с двумя противотанковыми гранатами в руках, а весь остальной расчет, матерясь и меся сапогами грязь, тщетно пытался вытащить свою безнадежно увязнувшую пушку.

– Цепляйте орудие к тягачу! – крикнул Павел солдатам, а сам, оглядевшись, побежал к невысокому холму-кургану, возвышавшемуся метрах в ста от дороги. Немцы были где-то рядом, он это чувствовал, и появись они в пределах прямой видимости, его артиллеристов они прихлопнут играючи.

Вершину кургана сабельным шрамом рассекал глубокий окоп; вокруг валялись каски, противогазы, винтовки. А в окопе лежали трупы наших солдат, которых при отступлении не успели похоронить, – в воздухе плыл приторный запах разлагающейся человеческой плоти. В глаза Дементьеву бросился крест, выложенный из стреляных гильз, вдавленных в мягкую земляную стенку окопа. «Бог спас», – припомнились лейтенанту слова ездового Тимофеева. «Наверно, кто-то из них, – подумал Дементьев, глядя на лица солдат – на черепа, обтянутые мертвой почерневшей кожей, – выложил этот крест, почуяв смертный час, и шептал молитвы холодеющими губами. Тоже надеялся, что бог его спасет – да, видно, не спас… Хотя, может быть, он и выжил – ранен был и вывезен в тыл, или отошел со своими. Но я об этом никогда не узнаю…»

С трудом оторвавшись от зрелища открытой братской могилы, Павел посмотрел в степь и вздрогнул: на высотку шли немецкие танки – до них было километра два, не больше, – за ними маячили автоматчики.

До своих машин Павел добежал с рекордной скоростью. Второй «ЗИС» уже выволок из грязи застрявшую машину, и расчет уже прицепил к ней многострадальное орудие.

– Гони! – заорал Дементьев, вскакивая на подножку. – Жми давай!

Лейтенант уже слышал рычание танковых моторов, и холодили спину чужие глаза, глядящие через прицел.

– Танки за холмом! Погоняй свои лошадиные силы, пока из нас тут мелкий винегрет не сделали!

«Как там говорил Суворов? Глазомер, быстрота, натиск и… нахальство».

Из-под колес летели фонтаны грязи, веером ложась по обочинам. Павел оглянулся – второй грузовик несся следом, подпрыгивая на ухабах, и прицепленное к нему орудие при этом всякий раз кивало стволом, словно одобряя – мол, правильно, не дрейфь, проскочим.

Петляя по лощинам, обе машины проскочили под самым носом у выползавших на дорогу немецких танков. Бог не выдал, свинья не съела – несколько снарядов, выпущенных вдогонку «ЗИСам», разорвались далеко позади.

– А ты человек, командир, – негромко сказал Богатырев, стирая пилоткой ошметки грязи, испятнавшие его лицо, – не бросил нас. Я уже думал – придется подрываться…

В начале войны в Красной Армии не было штрафных батальонов – они появились позже, в сорок втором, после выхода знаменитого приказа «номер 227». А до того солдат и офицеров, осужденных военным трибуналом за различные проступки и преступления и не приговоренных к расстрелу, просто направляли в обычные воинские части «под надзор» и «для искупления вины», причем офицеров, как правило, разжаловали до рядовых. Именно из таких людей и был составлен расчет четвертого орудия второй батареи – расчет, который в дивизионе называли «бандитским».

В этом расчете собрались разные люди с разными судьбами. Наводчик Богатырев, сухощавый мужчина лет тридцати пяти, прибыл сюда в черной куртке танкиста со следами сорванных трех «кубарей» – знаков различия политрука. На вопрос Павла – как, мол, дошел ты до жизни такой? – он поначалу ответил «долгая история, командир», но потом рассказал. Богатырев служил в танковой дивизии комиссаром батальона и встретил войну 22 июня сорок первого года на западной границе. Дивизия отступала, неся огромные потери, и когда от нее остались рожки да ножки, дивизию расформировали. Уцелевших солдат и сержантов раскидали по другим частям, а офицеров направили в резерв в город Горький, где они ждали отправки на фронт. Ждали неделю, две недели, месяц – тишина. Денег поднакопилось, и Богатырев с приятелем – разумеется, тайком от начальства, – махнули в Москву кутнуть. Кутнули они славно, но тем временем нежданно-негаданно стряслась проверка. Отсутствие доблестных гусар в части было немедленно обнаружено, и по возвращении в Горький оба попали под трибунал. Не мудрствуя лукаво, трибунал влепил каждому по десять лет тюрьмы – по году за каждый день гулянки – с заменой отсидки «искуплением вины на фронте».

Командир расчета Михаил Пампейн родился в Прибалтике и мечтал стать моряком, но судьба привела его в танковые войска. Там его приметил комиссар танковой бригады и взял к себе ординарцем. Бригада отступала, теряя людей и технику, и в итоге комиссар струсил и приказал Михаилу отстрелить ему палец, чтобы попасть в госпиталь. И Пампейн выполнил приказ: взял карабин и выстрелил. В госпитале факт «самострела» установили – дознание, трибунал, приговор. Комиссар получил свое, а заодно пострадал и Михаил – за соучастие.

Остальные бойцы расчета были самыми настоящими уголовниками. Когда началась война, все они подали заявления в ЦИК с просьбой направить их на фронт. Лидерами этой блатной компании являлись воры Коваленко и Волошин – матерые мужики, битые и мытые во всех щелоках и достигшие веса в блатной иерархии. Дементьев не понимал, что заставило их пойти на фронт: конечно, лагерь – не сахар, но и фронт тоже не рай земной. На прямой вопрос комбата Коваленко сначала ответил так: «А я немецкого языка не знаю – как я буду работать по специальности, если немец возьмет верх?», а потом посерьезнел и сказал, кивнув на запад: «Оттуда ползет такое, что всем нам будет полный атас, будь ты хоть ученый, хоть рабочий, хоть вор. А я этого не хочу, командир».