— Это будет заживать два-три дня, — обыденно сказал он. В отличие от меня чудо его очень развеселило. Видно было, что раньше он радовался этому только в одиночестве. Вот почему покойная матушка берегла его от женщин. Ведь только женщина могла заставить его корыстно применять свой необыкновенный и в чем-то может быть унизительный дар. Он смеялся и поглядывал на меня так задорно, как будто показывал забавный фокус, все еще очень смешивший его самого.
— Ну как тебе, а? Я же говорил, что у меня еще есть разные странности.
Он был весь красный, верхняя губа у него покрылась росинками пота.
— А вы можете делать это с чем-нибудь еще?
— Нет, — сказал он, разоблаченно поперхнувшись.
Я уже тогда знал, что колдун влюбился в мою вчерашнюю случайную спутницу и ему, наверное, было нестерпимо тяжело со мной. Но он был добрым человеком, таким, каких Старый Свет давно не видывал. Ведь злых людей много, очень много, а добрых волшебников так мало, и тем хуже, что чаще всего и те в итоге ненастоящие.
Поздним вечером, почти ночью, того дня я стоял на деревенском мостике в ста метрах от дома, естественно, под мухой, и чиркал одну за другой спички, бросая их в шипящую темноту ручья. Спичка яростно с дрожью вспыхивала, летела, мерцая голубой кометой, гасла, и тьма еще сильней ослепляла меня густой чернотой, в которой все казалось, что мост катится, вечно падая над ручьем. Я тратил спички и думал о бестолковой истине волшебства и о том, что бы в этой ситуации делал бы сам. Чем бы жил? Кем бы себя возомнил? Таился или старался хотя бы подзаработать?
5
Мы с ним мирно завтракали. Люблю в гостях просыпаться и завтракать, хотя меня немного раздражало отсутствие у него традиционного хлеба. Но сами понимаете, что жаловаться в таких случаях не приходится.
— Едешь в Лондон? — сказал он на «ты», как всегда, внезапно и добавил чуть сконфуженно: — В таком случае передашь мой цветик той француженке.
И указал на трогательный коротенький, словно полевой, цветок, запросто стоявший в стакане с водой.
— Можно мне взять вашу машину?
— Лучше, думаю, не стоит. Вы слишком неаккуратно водите. Тем более вас могут оштрафовать за велосипед, который вы не вернули.
Уже садясь на седло, я бегло пожал ему руку, превозмогая невольную неприязнь к сверхъестественному. И мне было неприятно принять от него кулечек с цветком, так как я воспринимал его вроде как отрезанную часть человеческого тела. Сам мистер Стэнли был грустным и выражал всяческое расположение. Наверное, он думал, что я больше никогда сюда не вернусь. Вряд ли он боялся, что я буду болтать. Мне ведь все равно никто не поверит. А вы бы поверили?
Солнышко припекало, я до бедер засучил штаны. Дорога пахла летом, и ветерок колыхал волоски под коленками. Я за час промчался сквозь промышленный пригород, частный сектор и влетел в суету города. Поплыли высоченные неповоротливые, как шкафы, автобусы, и я въехал на тротуар, тесный от восточных лавочек под навесами.
Что может быть поганее Темзы в жару с ее черно-белыми корабликами, когда окрошки так хочется? Я подъехал к парапету и, не разворачивая кулек, предал его высокой воде. Может быть, это и нехорошо было, но уж больно противно мне было таскать эту, в общем-то, довольно симпатичную штуку, если не задумываться, откуда она взялась.
— Главное, не запить! — напомнил я себе вслух и закрутил педали к Бэнеку — своему краковскому товарищу.
Бэнек — приятель мой — ухитрился подселиться в квартиру с двенадцатью в основном польскими девчонками, по четыре на каждую комнату. Я не знаю, с каких щей они пустили к себе этого вакхического бездельника, может быть, в качестве сторожевого пса, но я точно знаю, что работать он умудрялся только коротенькими сезонами на установке нестандартных окон, а все остальное время устраивал дикие, даже по русским меркам, квартирные вакханалии, называемые по-польски импрэзами.
Открыла мне какая-то незнакомая девочка, и я пожалел, что избавился от чародейского цветочка.
— Здрасьте, а Бернард дома?
— Заходи, только не шуми, — сказала она, приставив палец к губам, — у нас тут номер намечается.
Она была маленькая, совсем еще зеленая, школьница. Наверное, к сеструхе своей старшей приехала. Это была классическая польская «станция» — большая квартира, коллективно снимаемая студентами и гастролерами, в которой за место платят не больше ста фунтов, в то время как в клоповнике нищенская конура обошлась бы во все четыреста. Я пошел по ее следам в глубину затемненной квартиры, прошелестел через цепочную шторку и оказался в мглистой от травяных дымов комнате. Бэнек Дионисом восседал в кресле-качалке, почесывая волосатую грудь под частично распахнутым халатом.
Увидев меня, он вскочил, отвел в сторонку от суеты и начал объяснять суть номера, одновременно намешивая мне шейк из зубровки и вермута с энергетическим напитком. Короче говоря, затея заключалась в том, чтобы устроить испытание новой девочке. Ее еще в Люблине при переписке предупредили, что на здешней станции есть одно непременное правило, что-то вроде посвящения в квартиранты. В соответствии с правилами ей предписывалось ходить по квартирам подъезда и предлагать соседям разные глупости, от канистры нитроглицерина, которая бы у нее вечно падала, до пакета героина или свежих донорских органов.
В блузке у нее была установлена маленькая черно-белая камера, и за ней кралась целая бригада, снимающая ее поход на видео. В комнате работали два воспроизводящих картинки компьютера и царила затаенная атмосфера, как перед пуском ракеты-носителя.
Бэнек вечно выдумывал что-нибудь экстремальное. Однажды мы поднимались с ним на рогатую башню Мариацкого костела, чтобы осмотреть Краков из бинокля, так он выдумал залезть в решетчатую будку ксендза и исповедал трех-четырех школьниц. Девочки выходили от него побагровевшие и даже, казалось, повзрослевшие. Один раз спросил у собиравшей пожертвования монахини, почем она, та не сразу поняла, и он на наших глазах умудрился даже поторговаться с ней. «Я работаю не ради денег», — упиралась монахиня. «Скажем, тридцать злотых устроят сестру? Всего за час». Ну и все в том же духе. Кроме того, он был одноклассником моей жены, и она мне частенько рассказывала о его диких школьных выходках, из-за которых, по ее словам, повесился завуч.
История с посвящением девочки кончилась совершенно отвратительно. Эти уроды постелили в подъезде газетку и навалили на нее кабачковой икры. Девушка позвонила в очередную дверь и начала дико извиняться, объясняя, что, мол, прохватило, не смогла добежать до квартиры. «Не дадите ли вы мне пакетик, чтобы убрать?» Богобоязненные англичане входят в ужасное положение девушки и спешат выполнить просьбу. Та радостно хватает целлофановый мешочек, перекладывает в него икру и неожиданно начинает с деловым видом ее есть, мало того, предлагает и сердечным соседям попробовать. Еще Бунин писал: «Вот сумасшедший народ эти проклятые поляки и польки!»
После чудного развлечения началась настоящая польская импрэза с немереным количеством алкогольных смесей, раздевалками и оглушительной музыкой. С полчаса поляки пьют за столом, но потом незаметно дружное застолье распадается, и все устраиваются отдельными группами — кто пьет, кто на балконе болтает, кто зажимает новенькую у туалета. Короче, благодать!
Мы тоже с одной молоденькой, той самой, что впустила меня, уползли в ванную, и я, забравшись на стиралку, велел ей раздеваться.
Она послушно, пританцовывая бедрами, стянула и растоптала джинсы, осталась, худая, как подросток, в коротенькой, недотягивающей до пупка белой блузочке и заползающих на животик белых трусиках.
— Все снимать? — спросила она совсем как девочка.
— Тебе сколько лет, красавица? — спросил я, мрачно усмехнувшись. Она насупилась. — Все снимай.
Она покорно и быстро вышла из всего сброшенного на кафель белья, и я увидел, как у нее надувается и сдувается животик от волнения. Я, холодея, как монстр спрыгнул со стиралки, расставил широко ноги и приспустил штаны. Она неловко шлепнулась передо мной на колени, тряхнув маленькими грудями, и посмотрела на меня снизу широко раскрытыми глазами как на идола.
