— Легко! — бодро согласился Ник, уже засучивая рукава и демонстрируя свои рыже-волосатые предплечья.
Я с детской доверчивостью покосился сначала на ее декольте с приятной теневой складочкой начала грудей, потом на мускулистые шерстистые лапищи ее соратника.
— Этим мне уже не поможешь, — отклонил я и потупился.
Тут я почувствовал себя так противно, что откатился на вертящемся кресле в сторону и облокотился на стол.
— Вот это как человеку из-за бабы херово бывает, — многозначительно покачал головой Ник.
Я начал говорить что-то полушутливое, но вдруг почувствовал совершенно невероятный спазм в животе, машинально оттолкнулся от стола, скрючился, и меня начало тошнить подступающими к горлу потоками каких-то пенистых веществ из кофе и японского мультика «Унесенные призраками».
— Э! Ты что, офигел, старина? Иди в туалет, — забегали вокруг меня заботливые товарищи. — Тебе что, жить опротивело?
Меня как ведром холодной воды обдало, и я резко выпрямился. А ведь действительно — опротивело. Бывало, конечно, и раньше находило, но чтобы до такой степени… Мне подали стакан воды, и я, глотнув, испугался, что мне еще подсунут и кофе.
— Алекс, эй! Ты чего застыл? — сказала Мэри. — А ну давай разговаривай. Хочешь, домой отвезу?
— У меня нет дома, — совсем уже упаднически промолвил я.
— Ну давай я тебя к себе возьму.
— Тогда совсем никакой надежды не останется, — проговорил я и живо представил, как до моей доходит слух о том, как я быстро перебазировался к соседке по офису. — Не, я досижу и поеду к Тутаю.
— Ник, а Ник, — обратилась Мэри и сделала осудительно-выжидательную физиономию.
— Что? — строго дернулся Ник, поняв, что она намекает на приют для меня.
— Я же сказал, что поеду к Тутаю! — заступился я за коллегу.
— Тогда ты его хотя бы отвезешь, — продолжала прессовать Ника Мэри.
— Нет, не отвезу, — коротко ответил Ник и рассердился.
— Как это? — брякнула Мэри.
— Не могу.
— Ты не сочувствуешь другу? Он бы тебя в такой ситуации…
— Сочувствую!
— Так почему же?
— Не могу, — сказал, как отрезал, Ник. — Не могу, и все.
Помолчали.
— Ну знаешь ли, — угрожающе заговорила Мэри, положив руки на пояс и тяжело вздохнув.
— Я отвезу его! — пресекла назревшую бойню Мадлен.
— Значит, я могу хряпнуть пивка! — радостно сказал я, вытащил из стола баночку, которая тут же чихнула и крякнула, этим как бы закрепив достигнутый компромисс.
И почему они всегда сами вызываются, а потом бросают меня? Может быть, я слишком слабый, чтобы бросить их, а судьбе непременно нужно, чтобы кто-то кого-то кинул.
Вечером я уже вместе с Мадлен, предварительно посвященной в мой автомобильный грешок, вернулся к Тутаю и виновато улыбнулся ему, указывая во двор.
— Хотите, ноги целовать буду?
— А в чем дело? — ошарашенный моей спутницей, спросил хозяин и отодвинул белую шторку с окна в прихожей.
— Ваша машина… — простонал я.
— А зачем вы ее выкатили? — удивился он. — Разве мы куда-нибудь едем? Я уже был сегодня у тетушки на ужине. Кстати, — он смутился, — в связи с тем, что ты поехал в Лондон поездом, я не смог отказать себе в возможности поехать на велосипеде. Ты только, дружище, не сердись, пожалуйста!
4
Лежа в кровати, мы включили телевизор, где показывали какую-то мрачную российскую бытовуху из жизни горняков, и я, поморщившись, бесстыже сказал, что это Украина, и переключил.
То, что со мной рядом лежала другая женщина, было так ново для меня. Даже дико. Я был возбужден и смущен и знал, что это случится, только хотел забыться, опьянеть предварительно и поэтому большими глотками глушил полученный от менеджера маркета «Моррисон» виски.
Она, ожидая меня, лежала рядом, закинув руку за голову. Я долго не смотрел на нее, но млел, чувствовал ее реальность под одним пуховым одеялом со мной. Я резко повернулся, оказался над ней, встретил ее серьезный взгляд и с блаженным головокружением ощутил терпкий запах ее подмышки.
— Ты очень красивая, — банально проговорил я в пьяном смятении, — даже слишком. Но ведь ты не любишь меня.
— Мой, — спокойно и окончательно сказала она, взяла меня за затылок и окунула в себя. В бездну своей груди.
Потом все было липко, и трескало, и хлюпало. Как обычно, но совсем по-другому. Медленно, ненасытно, изнывая, запутываясь в ее ногах и объятиях, запуская пальцы в легкие волосы, крепко хватая ее как кошку и запрокидывая ей голову.
— Говори со мной по-французски, милый, — попросила она.
— Э… Дит, сильвупле, комбьен?[1]
— Идиот! Говори, говори, говори…
И мысли о жене и о СПИДе с холодком провалились куда-то под ложечку, и я почувствовал ядовитую сладость, словно религиозного отречения. Впитал ее соки и злобно отдал ей свои, и растворился, и покорился, и душу свою потерял, и еще тысяча других «и»…
Я очнулся, словно приземлился в полуденном раю, в котором наступила осень и в котором я уже был чужим. Та, которая погубила меня, блаженно посапывая с подрагивающими выпуклыми веками, витала среди своих готических предков на цветущих галльских холмах. Она казалась мне бледной, какой-то плотской, с отсутствием всякой личности и совершенно чужой. Казалась погибшим ангелом, умершим и тут же воплотившимся. Я прижался к ее животу, и она жалостно запротестовала, бормоча по-французски «Нэсэ па, мадам», очевидно думая, что это няня будит ее.
— Я люблю тебя, — вслух сказал я.
Она озадаченно уставилась в потолок.
— Дурак, что ли?!
— Выходит на то.
— Сколько времени?
— Шесть. Тебе снились древние галлы?
— Мне снилась сохнущая сперма во рту, — сказала она, сморщившись, побегала глазами из стороны в сторону и неуклюже потянулась за стаканом воды. Я услышал, как глотки звучно протиснулись через ее горло, и понял, что этим утром романтики не жди.
— Поехали на работу, — сказала она хрипловатым спросонья голосом. — Здесь далеко станция?
— Сначала перекусить бы.
— Мы зачем вчера трахались?
— Я думал тебя спросить.
Она резко встала, голая, начала с деловитостью домработницы собирать элементы своей одежды по всей комнате. И зачем такие волшебные ноги какой-то офисной дурочке? Но, в конце концов, лучше она, чем та рыжая стерва, которую я совращал во сне мороженым сутки тому назад.
— Вставай! — сказала она с бесчеловечностью жены и бросила в меня моими трусами.
— Не хочу.
— Что такое? Мы обиделись?
— Нет.
— Вставай! — повторила она еще бесчеловечней, сдернула с меня одеяло и опешила, уставившись на меня.
— Стоит, — выдохнула она и глупенько гоготнула. — А ты знаешь, Алекс, он намного послушнее тебя.
Я почувствовал себя как в тупом сериале со смехом за кадром, развел руками, вздохнул и встал, спеша закамуфлировать самочинного проказника. Потом мы молча и зябко ели сырные тосты, запивая кофе с молоком, и я поражался тому, какая же она все-таки простая и предсказуемая, хоть и смышленая. И совсем не важно, что она француженка. Прежде всего, потому что это ничего не значит для нее самой.
— Поехали! — вскочила она.
— А ты меня поцелуешь?
— Нет.
— Тогда я не поеду.
— Отлично. Я поеду сама.
Она шумно отодвинула стул, пружинисто проскрипела по полу кроссовками, которые почему-то надела к завтраку, и стремительно покинула дом, оставив меня одного. Тутай спал, да и чем он мог мне помочь? Мне стало стыдно и вместе с тем горестно и жалко себя.
Еще долго я сидел, уставившись на тостер, потом очнулся и вежливо спросил, как идут дела.
— Я еще не остыл, и много старых крошек скопилось в моей душе…
Потом я вышел в темный коридор, где стоял большой ларь, прикрытый ковриком так, чтобы на него можно было садиться, завязывая шнурки. Я как можно тише открыл его и обнаружил, что внутри целая гора бесконечно старых разбитых и затвердевших башмаков. Запахло пыльной обувью, гуталином и футбольным мячом. Я опустил неожиданно легкую крышку, и на ней предательски лязгнул затвор.
