— Какие душки! — прошептала с благоговением Любочка, в то время как Дуня и Оня Лихарева, усевшись на корточки подле ящика, кормили жадно накинувшихся на еду затворников.

Нан сдержанно ласкала котиков своей тонкой детской рукой.

— Какие они холодные! Бедные котятки! Как они должны зябнуть здесь! Ведь осень пришла! Почти зима. Сегодня так холодно на дворе! — говорила она своим обычно спокойным, без тени волнения или чувства голосом, в то время как в маленьких глазках под совсем почти белыми ресницами зажигались и гасли какие-то теплые огоньки.

— Пашка! — вдруг неожиданно пронесся по задней дорожке сада исступленный, полный ужаса шепот.

— Пашка идет! Сажайте котят! Задвигайте ящик!

Что-то неописуемое произошло в ту же минуту… Оня и Васса, схватив за шиворот Мурку с Хвостиком, стали вталкивать их в отверстие ящика, огромного, как собачья будка. Но возмущенные таким неожиданным насилием котяшки, привыкшие пользоваться в эти короткие два часа полной свободой и прогулкой под наблюдением своих юных воспитательниц, всячески воспротивились подобному произволу. Они фыркали, выгибали спину и урчали самым энергичным образом.

Наконец черненький Хвостик изогнулся дугою, выпрыгнул из рук державшей его Они Лихаревой и метнулся в угол. Через минуту грациозное животное уже карабкалось по стволу большой сучковатой липы… Оттуда перепрыгнуло на запушенную снегом ветку и, обдав недоумевавших испуганных и смущенных девочек целой тучей снежной пудры, очутилось на заборе, отделяющем от улицы приютский сад.

— Ай! — вырвалось горестно из груди девочек. — Убежал! Хвостик убежал! Держите его, держите! — Маленькая Чуркова метнулась вперед, с мольбой простирая руки.

Хвостик был любимцем девочки. Оля считалась Хвостиковой мамой… Слезы градом посыпались из ее глаз… Простирая покрасневшие от холода пальчики по направлению к забору, Оля опустилась на колени прямо на низенький сугроб наметенного снега и залепетала:

— Хвостинька, любименький… хорошенький, пригоженький, вернись! Вернись, Хвостинька, я тебе мясца дам и сахарцу! Душенька! Милушка! Послушай меня, вернись!

Оля стояла на коленях в молитвенной позе. Остальные шесть девочек с широко раскрытыми ртами следили за Хвостиком. А виновник переполоха как ни в чем не бывало преважно восседал на заборе, тщательно умываясь и охорашиваясь при помощи своего розового язычка, и сладко мурлыкал.

— Что это, дети? Кошка! Откуда взялась кошка, отвечайте, откуда она у вас?

Гром небесный не мог бы оглушить более, нежели эта произнесенная суровым голосом невесть откуда появившейся Павлы Артемьевны фраза, и сама надзирательница в своей суконной с меховой опушкой шубке и в круглой мужской шапочке, выросла перед девочками точно из-под земли

Испуганные насмерть стрижки не знали, что отвечать.

— Оля Чуркова! — загремела Пашка, и глаза ее засверкали, обдавая маленькую Олю целым фонтаном негодования и гнева, — что с тобою? Ты, кажется, молишься на кошку? Встать! Сейчас встать, скверная девчонка! Как ты смеешь сидеть на снегу? В лазарет захотела, что ли?

Уничтоженная Оля сконфуженно поднялась с колен. Кстати сказать, оставаться в прежнем положении уже не являлось никакой необходимостью, так как коварный Хвостик как раз в эту минуту снова выгнул спину, махнул пушистым хвостом, приятно мяукнул и… скрылся за забором.

— А… Еще кошка! — внезапно приметив на руках Вассы Сидоровой черненького Мурку, вскричала уже вне себя от гнева надзирательница — И как вы смеете бегать сюда! Ведь я запретила. Все будут наказаны… Все… А кошку подай сейчас, Сидорова, я ее вышвырну за калитку! Сию же минуту! Ну?

Дрожащими руками Васса подняла Мурку, но вместо того чтобы вручить своего любимца Павле Артемьевне, слегка подбросила его и кинула на сугроб.

Получив свободу, котик, счастливый и резвый, бойко, как заяц, запрыгал по снегу, поминутно отряхиваясь и фыркая от удовольствия.

По сердитому лицу надзирательницы медленно пополз багровый румянец.

— Ага так-то не слушаться! Ну, хорошо же! Хорошо!

Не помня себя, она ринулась за котенком…

— Я проучу вас… Я проучу… Будете знать, как не слушаться. А кошку вон, вон отсюда, чтобы духу ее здесь не было! — кричала, волнуясь и задыхаясь, Пашка, прыгая не хуже самого Мурки по сугробам.

Ярко-красная, со сдвинутыми бровями и свирепым лицом, она носилась, размахивая муфтой, по снежной поляне.

Стрижки с испуганными взволнованными личиками следили за «охотой»… Подоспевшие средние и старшие тихо между собой хихикали, переговариваясь шепотом.

— Поймает…

— Нет. Куда уж! У кошки четыре лапы.

— Что ж, и Пашка на четвереньки встанет.

— Куда ни шло, ведь она волчица!

— Змея она!

— Девоньки, кто побиться об заклад хочет, я за кошку. Кошка убежит от Пашки? Булку мою утреннюю ставлю! А?

— А я на четыре перышка пари держу, догонит Пашка!

— Глядите! Глядите, девицы!

Котик все дальше и дальше убегал по поляне… Теперь выбившаяся из сил надзирательница едва поспевала за ним. Вот она повернула влево, гонясь за Муркой… Вот подняла огромный сук, лежавший на снегу, и замахнулась на кошку.

— Не смейте бить! Не смейте! — вдруг неожиданно раздался громкий голос, и черная щегольская шубка Нан замелькала следом за Павлой Артемьевной.

Это было так неожиданно, что надзирательница остановилась как вкопанная по щиколотку в снегу.

— Кис! Кис! Кис! — тихо поманила Нан Мурку и протянула к котику руку, обтянутую щегольской перчаткой.

То, что случилось вслед за этим, произошло так быстро что никто не успел опомниться.

Нан быстро и легко настигла Мурку, доверчиво поджидавшего ее приближения, подняла его на руки и сунула в свою огромную муфту.

— Не беспокойтесь о нем. Я его беру себе… Буду холить и баловать его… Увезу к себе домой сейчас же… — говорила она приюткам. — А вы, m-lle, — обратилась она к Павле Артемьевне, остолбеневшей от неожиданности, — распорядитесь отправить меня домой с кем-нибудь, я раздумала оставаться здесь до вечера, — и, кивнув головкой всем теснившимся в стороне и пораженным изумлением приюткам, удалилась своей спокойной походкой взрослой маленькой девушки, унося высовывающего из муфты мордочку Мурку с собой.

— Невоспитанная, взбалмошная девчонка! — зашипела ей вслед надзирательница. — Бедная баронесса-мать! Хорошенький характер у ее доченьки! А вы все будете строго наказаны, — внезапно разразилась она по адресу жавшихся друг к другу младшеотделенок, — все за ужином стоять будете за непослушание и возню с кошками, а теперь марш домой!

И едва переводя дух от усталости, она зашагала по направлению крыльца. Смущенные девочки поплелись за нею.

Это случилось на другой же день, в воскресенье…

С утра не было заметно никаких особенных признаков предстоящей катастрофы в обычно мирном гнездышке посреди коричневых стен.

Утром воспитанницы по раз установленному обычаю праздничных дней поднялись в семь с половиной часов и вместо будничной уборки после чая с воскресными калачами отправились на спевку.

В десять они были уже в церкви. Богаделенская церковь находилась в десяти минутах ходьбы от здания приюта. Певчие под предводительством Фимочки и второго регента красавицы старшеотделенки Маруси Крымцевой прошли на клиросы… Непевчих, преимущественно стрижек, тетя Леля провела на хоры, где вдали от приходящей публики уже стояли старушки богаделенки… Под непрерывный шепот молитв, оханья и кряхтенья этих старушек Дуня Прохорова, стоя подле Дорушки, истово крестилась и клала земные поклоны по-крестьянски, как ее учила с детства бабушка Маремьяна.

Рядом молилась Дорушка… Без размашистых жестов и глубоких поклонов, девочка была вся — олицетворенная молитва. Она, казалось, не следила за ходом службы. И когда отец Модест, настоятель богаделенской церкви, он же законоучитель и духовник приюта, удивительно красивый в своей блестящей ризе, выходил на амвон с обращением к молящимся, Дорушка, казалось, ничего не видела и не слыхала, погруженная в свой молитвенный экстаз. Она молилась сама по себе, без молитв и вздохов, истово и горячо, по-детски, с какой-то отчаянной силой.