Следующее утро ознаменовало собой начало прекрасного июньского дня – одного из тех, что убеждают завзятых горожан покупать землю на островах Сан-Хуан.

Руби проснулась поздно. Неудивительно – почти всю ночь она проворочалась без сна. Она, конечно, знала, что им с Норой придется обсудить признание отца, но надеялась что разговор удастся отложить.

Она отбросила одеяло и, пошатываясь, встала с кровати. Душ помог ей почувствовать себя более или менее прилично, и она долго не выходила из ванной. Выходить не хотелось: по крайней мере пока она мылась, у нее была какая-то цель.

Наконец Руби встала на махровый коврик, слушая, как вода журчит и булькает в старых трубах. Зеркало в ванной запотело. Руби стерла рукой влагу и уставилась на собственное размытое отражение.

Она переживала один из тех редких моментов, когда человек на какую-то долю секунды видит себя чужими глазами. Волосы слишком короткие и вдобавок неровно подстрижены, как будто та глупая девица из салона красоты, со жвачкой во рту и лиловыми волосами, стригла ее вместо обычных ножниц зубчатыми. С какой стати Руби взбрело в голову выкраситься в черный цвет? Ни дать ни взять Эльвира, повелительница тьмы. По контрасту с черными волосами ее кожа отливала мертвенной бледностью. Неудивительно, что ни один нормальный парень ею не заинтересовался. Лаура Палмер из «Твин Пике» и та выглядела лучше, даже когда море выбросило на берег ее труп.

Руби вдруг осознала, что нарочно пыталась сделать себя непривлекательной. Это открытие ее просто ошеломило. Толстый слой туши, черная подводка для глаз, стрижка, цвет волос – все это камуфляж.

Она взяла косметичку и выбросила в металлическое мусорное ведро. «Долой макияж в стиле „героиновый шик“ и одежду в стиле беженца!» Черт возьми, она даже перестанет красить волосы и посмотрит, каковы они в натуральном виде. Насколько Руби помнила, в последний раз они были заурядного, но довольно милого каштанового цвета.

Приняв решение, она почувствовала себя немного лучше. Прошла в спальню, надела джинсы и изумрудно-зеленую футболку с треугольным вырезом и поспешила вниз.

Нора стояла у разделочного стола, опираясь на костыли. Булькала кофеварка. Услышав шаги, она обернулась и с изумлением взглянула на дочь.

– Ты настоящая… красавица. – Спохватившись, она покраснела. – Извини, мне не следовало удивляться.

– Все нормально. Догадываюсь, что в боевой раскраске я выглядела куда хуже.

– Ну, про тот макияж я и говорить не хочу.

Руби весело рассмеялась:

– Мне нужно подстричься, просто необходимо. Не знаешь, тот салон красоты еще существует?

– Раньше я сама тебя стригла.

Руби об этом забыла, но сейчас вдруг вспомнила очень отчетливо: воскресный вечер, она сидит на кухне, вокруг шеи у нее обернуто посудное полотенце, сколотое английской булавкой, слышится мерное щелканье ножниц, в гостиной отец шуршит газетой. Руби замерла, не совсем понимая, что делать дальше. У нее вдруг возникло странное чувство – если она прямо сейчас, в промежуток между двумя ударами сердца, примет правильное решение и сделает то, что нужно, ход вещей изменится. Внезапно она ощутила себя ранимым ребенком, все эмоции которого видны так ясно, словно они написаны на детсадовской именной метке.

– А ты можешь снова меня подстричь?

– Конечно. Принеси полотенце и булавку, а ножницы должны лежать где-то здесь…

Нора доковыляла до стола с выдвижными ящиками. На мгновение Руби пришла в замешательство, сама не понимала почему. Казалось, Нора не меньше ее боится разговора за завтраком.

– Принеси из прачечной табуретку и давай выйдем наружу. Очень уж погода хорошая.

Руби собрала все и вынесла на лужайку, потом выбрала ровный участок зеленой травы, откуда виднелась бухта, поставила табурет и села. Было слышно, как Нора выходит из дома, спускается по ступеням веранды и осторожно идет по траве. Шаги чередовались со стуком костылей. Нора двигалась неловко. Казалось, она боится угодить в какую-нибудь нору или подвернуть здоровую ногу.

– Ты уверена, что сумеешь? – спросила Руби, пристально глядя на мать. – Я вдруг вспомнила один случай из школьных времен: твое изумленное восклицание – и я остаюсь с жуткой асимметричной стрижкой.

– А я вспомнила другое, – отозвалась Нора. – В старших классах ты использовала вместо лака для волос лак для лодок. Я до смерти боялась, что по привычке поглажу тебя по голове и перережу себе вены.

Она, смеясь, обернула полотенце вокруг шеи Руби и заколола его булавкой. Затем стала взлохмачивать пальцами ее волосы, еще влажные после душа. Руби тихо вздохнула и только тут поняла, что снова чувствует тоску.

– Теперь я придам прическе форму, ладно?

Руби заморгала, возвращаясь к настоящему.

– Да. – Голос прозвучал едва слышно. Она откашлялась и уж громче сказала: – Ладно.

– Сядь прямо и не вертись.

Чик-чик-чик. Уверенное щелканье ножниц, знакомое и потому успокаивающее прикосновение рук матери, казалось, гипнотизировали Руби. Нора осторожно подняла ее голову за подбородок. Чик-чик-чик.

– Вчера вечером мне звонил Эрик. Сказал, что ты у него побывала.

Руби закрыла глаза и тихо призналась:

– Я пока не готова говорить об Эрике.

– Понимаю. Тогда, может, поведаешь о своей жизни в Голливуде?

Руби мгновенно вспомнила о статье.

– Ничего интересного. Это все равно что жить на третьем этаже ада. Об этом я тоже не хочу говорить.

Нора помолчала. Ножницы перестали щелкать.

– Я не пытаюсь совать нос в твою жизнь, мне просто интересно, какой ты стала.

– А-а… – О том, кем она стала, Руби обычно не задумывалась. Ее куда больше заботило, кем она хочет стать. Она рассуждала так – лучше смотреть вперед, чем оглядываться назад. – Я не знаю.

– Я помню, как доктор Морейн впервые положил тебя мне на руки. Ты с самого начала была огонь и лед. Когда ты чего-то хотела, то требовала этого с жутким визгом, но иногда ревела при виде раненого животного. Ты пошла в восемь месяцев, а заговорила в два года. Боже мой, как же много тебе хотелось сказать! Ты была похожа на говорящую куклу, которая сама себя дергает за веревочку и никогда не умолкает.

Руби вдруг поняла, как сильно ей не хватало той, кем она когда-то была. Забыв мать, она потеряла себя – словно положила не на то место и забыла куда.

– Какой я была?

– В двенадцать лет ты пожелала сделать себе татуировку, кажется, символ бесконечности. Проколоть уши ты никогда не хотела, потому что это делали все остальные. В лето, когда тебе исполнилось тринадцать, ты захотела уйти в коммуну хиппи. Ты очень долго боялась темноты, а если ночью поднимался сильный ветер, я сразу пододвигалась поближе к твоему отцу, потому что знала, что ты прибежишь в нашу спальню и заберешься к нам в постель. – Нора нежно отвела со лба дочери прядь мокрых волос. – Неужели от той девочки ничего не осталось?

Руби вдруг почувствовала себя неуверенно.

– Уши я так и не проколола.

– Спасибо.

– За что?

– Мне было бы больно узнать, что ты настолько изменилась. – Нора в легкой, мимолетной ласке коснулась щеки дочери. – Я не встречала ни одного человека, который умел бы так легко, как ты, осветить комнату улыбкой. Помнишь, как мы с тобой отправились в редакцию местной газеты, чтобы убедить их написать о танцевальном вечере в восьмом классе? – Нора улыбнулась. – Я сидела, смотрела, как ты доказываешь свою точку зрения, и думала про себя: «Моя девочка вполне может управлять страной». Я тобой очень гордилась.

Руби с трудом сглотнула.

Нора снова заработала ножницами. Через несколько минут она сказала: «Ну вот, готово», отошла в сторону и протянула дочери зеркало.

Руби посмотрела на свое отражение, заключенное в серебристую овальную рамку. Она снова выглядела юной; не разочаровавшимся комиком, потратившим молодость в барах, а женщиной, у которой большая часть жизни еще впереди. Она повернулась к матери: