Ветер гудел в печной трубе и завораживал мальчишку. Ему чудилось в печном гуле неземное волшебство, словно сам Малахай Зима разгуливал по крыше и дул в трубу, проверяя, нет ли ему ходу. О его зловредности мальчишкам рассказывала бабка Агриппина, живущая одиноко на другом конце деревни, а ребятня, обожающая волшебные сказки, и рада слушать. И если ход найдется, то просочится Малахай в дом, и закружит, завьюжит, заморозит всех до смерти лютой, пугала Агриппина детишек.

А их печь потухла уже почитай часа два назад. Отец с матерью тихо-мирно спали, последний сон досматривали. У крестьянской семьи последний сон самый короткий, зато самый сладкий. Старшие братья крепко дрыхли на печи, похрапывали. Разбудить их всегда проблема. Ни в какую вставать не хотят. Отец выстрелит над ухом из ружья, не проснутся. Правда, не проверяли, но тут и проверять нечего. Кому как не ему Старху, старших братьев не знать.

Пока родители и братья спали, они не могли увидеть его маленькую тайну. А то расшумелись бы, сказали: «чернокнижию покорился, часом не бабка ли Агриппина научила, недаром ее все в деревне ведьмой кличут. Почитай шестой десяток лет разменяла, а ни мужа, ни детишек не нажила. Все стороной обходят, шорохаются». Кому скажешь, что сила эта божья, от рождения ему дарована, не поверят. Родные не поверят, мамка с батей не поверят. Чего уж про соседей, да друзей говорить.

А если сейчас огонь в печи не разжечь, то Малахай проберется. Этого нельзя допустить. Можно конечно и дедовским способом: кремнем и затопочкой, но ее стругать надо. Никишка, брат средний, не приготовил с вечеру, его это обязанность-то, а он слентяйничал. Вот потому и придется огонь сперва в себе разжечь, а потом в печь его и направить.

Огонь то это что? Это первичная стихия, как бабка Агриппина учила. Умная она бабка Агриппина то. Все из огня произошло, в огонь и вернется. Стало быть, и его Старха сила божественная, потому что изначальная. Так ему бабка Агриппина нашептала. Она же и сказала, чтобы никому кроме нее не рассказывал о своем умении. «А то весь свой век в колдунах и проходишь. За лекарством там, травкой какой или наговором заговором к тебе ходить будут, а вот ни друзей, ни невесты не сыщешь. Люди сторониться тебя будут, словно чумной какой». Сам-то Старх по младости лет никогда и не задумывался ни о чем подобном.

Старх приоткрыл печной заслон, аккуратно сложил поленья шалашиком, чтобы лучше занялись, и присел возле очага на корточки.

Огонь сперва в душе родиться должен. Так он разумел. Глаза закрыл, и представил пламя яркое, задорное. Оно весело пляшет в засушливое лето по тайге, что даже иной раз из города приплывают воздушные баржи с водой заливать разбушевавшуюся стихию, пока огонь до города не дополз.

Сперва не получилось. Никак образ не рождался. А потом перед глазами как вспыхнул пожар, да такой, что аж дух захватило. Старх даже зажмурился внутренне, пламя глаза слепило.

Теперь самое трудное дело. Огонь душевный, воображаемый в физический воплотить, но и с этим Старх справился играючи.

Глаза открыл, а пламя никуда не исчезло. Перед взором танцевало, ярилось. Старх силой воли швырнул огонь в печь. Он лизнул бревенчатый шалашик, вкусил, распробовал подношение, да стал жадно его поедать.

Теперь Малахай Зима в дом не проберется. Нет ему хода.

Старх поставил заслон, и утер рукавом рубахи выступивший на лбу пот. Утомился. Все-таки щепой и лучиной огонь в печи разжигать куда сподручнее, но интереса никакого. Этим пусть братья старшие занимаются.

Старх взобрался на полати и, сам не заметил, как погрузился в легкую, но чарующую дрёму.

Разбудил отец, склонившийся над сыном. От отца приятно пахло свежим хлебом и луком. Он потрепал Старха по голове, взъерошил волосы, и сказал:

– Солнце уже взошло. Вставай, давай, соня-засоня.

Старх поднялся на локотках, и посмотрел утренней совой на батю. Морщинистой доброе лицо, убеленное седой бородой и пышными усами. Как же он любил отца.

– Сын, ты это сходи к Авдотьевым. Спроси дядю Матвея, пойдет ли он со мной завтра на охоту. Если же согласен, то уговорись хорошенько.

– Бать, а меня с собой возьмешь?

– На медведя то? – Отец усмехнулся. – Рановато тебе еще. Вот когда пойдем тетерева охотить, тогда возьму. Обязательно.

– Обещаешь?

– А то, как же! Когда я тебя обманывал.

Эти слова отца и его ласковый голос убедили Старха. Он вскочил с полатей, натянул штаны на исподнее, накинул рубаху, подвязал ее тугим кожаным пояском с красной каемочкой, мамин подарок, они с батей прошлой осенью в город ездили, вот и привезли, намотал на ноги портянки, да сунул ноги в сапоги, старые, разношенные, но ещё крепкие.

– Я бегом. – Пообещал Старх, вглядываясь в морщинистое лицо отца.

В избе тепло и уютно, так что и на улицу идти не хотелось. Весело трещал дровами огонь в печи, мама расставляла тарелки на стол, да помешивала варящуюся кашу. Эх с малиновым бы ее вареньем, да нету, все закончилось к исходу зимы. Братья уже давно на улице. Батя Никишке по первое пропесочил за не заготовленную с вечера растопочку, так что теперь он трудился, наверстывал упущенное, а старший брат Иван колол дрова.

Старх накинул на плечи пальтишко, продел руки в рукава, и, лишь запахнувшись, бросился на улицу.

Оказавшись за порогом дома, Старх скатился по ступенькам крыльца кубарем, и оказался в сугробе. Не удержался, ноги соскользнули. Морозный свежий воздух заполнил грудь, и смешался с восторгом, переполнявшим душу мальчика.

И откуда, только взялась эта волна безудержного счастья?

Из будки высунулась лохматая голова кабыздоха. Серая свалявшаяся шерсть с рыжими подпалинами. Умные и страшно печальные глаза Пирата, любимца всей деревенской ребятни, оглядели двор, задержались на мальчонке, и пес сладко зевнул. Скинуть бы половину годков, он бы вылетел с заливистым лаем из конуры, и все утро носился бы с мальчишками, катался бы в снегу и бегал бы за палкой, как в растворившейся в небытие юности.

Пират потянулся, и скрылся в будке.

«Стар совсем Пират стал» – подумал Старх. Ведь ещё совсем недавно батя принёс его щенком, в варежку кутал, чтобы оторванный от мамки детёныш не замёрз. Как раз дело по зиме и было. Ему Старху тогда аккурат четыре года исполнилось. Теперь же Пират совсем разленился, даже из будки вылезал редко. Батя его на охоту продолжал таскать, да всё подумывал отправить на пенсию, как ветерана, да нового щенка принести. Вон по осени, когда на уток ходили, Пират вместо трех одну тушку приволок. Остальные в кустах пёс Авдотьевых нашёл, и принёс.

Авдотьевы жили на другом конце деревни. И хоть деревня их, старые солдатские выселки, числом изб не велика, да все равно по морозцу бежать далековато.

Затерянную в лесах деревушку основали вышедшие в отставку солдаты и старшины. Она давно уже и основательно вросла в эти сибирские земли. Не одно поколение сменилось. Воспоминания о тех, кто когда-то вырубил лес, расширяя прогалину, да поставил первые восемь срубов под избы, давно уже истерлось из памяти. А деревня продолжала жить своей незаметной для окружающего мира жизнью. Лишь только Затерянный тракт соединял пульсирующей жилкой деревеньку, затерянную в лесах, и заштатный провинциальный городок Молчанов.

Над домами возвышался раскачивающийся частокол вековых сосен. От печных труб клубился к ясному упоённому синевой небу белый дым. Перекрикивали друг друга петухи, блеяли нестройно овцы, да заунывно мычали коровы. Звуки просыпающейся деревни.