«Фррр!..» — изящно изогнувшись, Минтье легонько шлёпнула дикую лапой по голове.

«Гррр!» — задрав обрубок короткого хвоста, дикая кошка бешено наскочила на Минтье.

Минтье стала боком и изогнула шею. Она ещё, кажется, готова была поиграть, но дикая впилась ей в ухо с ужасным рычаньем. Белая шёрстка Минтье полетела над травой.

— Минтье!.. Минтье!..

Минтье погибала. Дикая рвала ей спину, кусалась, терзала лапами. «Гррр!..»

— Минтье!.. Минтье!.. — уже плакал Эду.

— Сюда, Кьяссу!

Дикую кошку позвали из-за зелёной изгородки. Значит, она была не дикая. Она была чья-то.

— Кьяссу, сюда!..

Дикая оторвалась от Минтье, неохотно оглянулась и побежала к изгороди.

По ту сторону, прижав носы к бамбуковым колышкам, стояли двое незнакомых детей, мальчик и девочка, оба коричневые.

Девочка была большая; ей было лет десять. Длинный синий саронг закрывал почти до пят её босые ноги. Мальчик был поменьше, худенький и тёмный, на тонких слабых ногах. На нём была только жёлтая узорчатая тряпка, подхваченная пояском у бёдер.

— Кто ты? — спросил Эду у мальчика.

Мальчик дрожал от страха. Он не отвечал.

— А ты?

— Дакунти, — шёпотом ответила девочка. У неё были чёрные блестящие волосы, стянутые в узел, как у взрослой женщины.

— Ваша кошка сильней нашей! — сказал Эду.

Дети молча кивнули.

— Идите к нам играть! — предложил Эду.

Дети глядели на него испуганными тёмными глазами и молчали. Они ещё никогда не видели таких детей. У этого мальчика были мягкие, как молодой мох, светлые волосы и лицо белое, как кость. Он, кажется, нисколько не стыдился того, что зубы у него не подпилены и не вычернены, как у них. Он улыбался, показывая ровные зубы, белые, как у собаки. Дакунти схватила брата за руку.

— Уйдём! — сказала Дакунти.

— Эду! — раздалось вдруг совсем близко от них. — Где ты, Эду?

Дакунти с мальчиком разом упали в траву, точно потонули.

— Эду!.. Где же ты?.. — Эвердина бежала вдоль изгороди. — Почему ты ушёл?

— Это Минтье, — сказал Эду. — Я за ней побежал.

Минтье давно уползла под веранду зализывать раны.

— Ты с кем-то разговаривал, Эду? Кто здесь был?

— Дети, — сказал Эду.

— Какие дети? — встревожилась Эвердина.

— Коричневые, сказал Эду.

Эвердина потащила Эду к дому.

— Никуда не ходи от меня, Эду! — сказала Эвердина. — Не то я больше не пущу тебя в сад.

Эвердина потеряла покой. Какие-то люди ходили вокруг дома. Но Эдварду она решила пока ничего не говорить.

Он и без того был так неспокоен и грустен все последние дни.

Эдвард терял надежду. Бумаги Ван-Гейма издевались над ним: они загадывали загадку, но не давали к ней ключа. «Надо ехать в дессу, — решил, наконец, Эдвард, — надо расспросить ту смелую девчонку, Аймат-Си-Кете. Может быть, она скажет о радже больше, чем другие».

Эдвард проехал длинной бамбуковой улицей. Десса была пуста. По сторонам стояли одинаковые лёгкие домики. Крыши из листьев водяной пальмы, разворошённые частыми ливнями, протекали во многих местах. К каждому дому был пристроен открытый с трёх сторон навес, веранда на ветхих столбиках. В тёмных контурах из бамбука и прутьев на циновках копошились тихие, совершенно голые дети.

Как найти хижину Мамака? Она ничем не отличалась от других нищих хижин.

Эдвард осмотрелся. У одной хижины, прислонясь к бамбуковой подпорке, сидел крестьянин. Кожа у него была светлее обычного, почти светло-золотистая, какая бывает у панкерана, сына китайца и яванки. Красный пояс был намотан на его тощем, почти голом теле. Все рёбра, туго обтянутые сухой кожей, можно было пересчитать над поясом. Солнце било человеку в закрытые глаза, он тихонько покачивался из стороны в сторону и что-то бормотал про себя.

Эдвард подошёл к крестьянину.

Человек открыл глаза и хотел сделать «сумба».

— Не надо! — сказал Эдвард. Он отвёл его руки. — Скажи мне, где дом старого Мамака?

Крестьянин закрыл глаза и снова стал покачиваться из стороны в сторону. Не раскрывая глаз, он протянул руку и показал на третью от него хижину.

— Вот! — сказал крестьянин.

Эдвард посмотрел на него.

— Что ты тут делаешь? — спросил Эдвард.

— Лапарр!.. Голодный! — сказал человек.

Эдвард дал ему серебряную рупию.

Человек хотел лечь в пыль перед туваном. Эдвард удержал его и быстро пошёл дальше.

Человек снова сел. За поясом у него был крис. Он положил руку на рукоятку криса, и медленная улыбка поползла у него по лицу. Белый туван дал ему серебряную рупию. У тувана доброе сердце, он хотел рупией откупиться за всё, что белые сделали ему, Гудару. За отобранную ниву, за убитых братьев, за погибшую от голода жену… У белого тувана доброе сердце… Гудар пошевеливал рукой вычерненную рукоять кинжала. Он улыбался и что-то бормотал, тихонько покачиваясь под солнцем.

В хижине покойного Мамака было полутемно, дверь открыта настежь. Медный пестик стучал в хижине, — значит, там кто-то есть!.. Эдвард заглянул в дверь. В углу, в тени, сидела старуха. Она толкла рис в ступке медленными размеренными движениями.

— Кирьям! — сказал Эдвард.

Старуха подняла лицо. Эдварда поразило неподвижное, застывшеее выражение её лица.

— Где твоя внучка, Кирьям? — спросил Эдвард.

— Где твоя внучка, Кирьям? — мёртвым голосом повторила старуха.

Эдвард заглянул в ступку. Ступка была пуста. Старуха толкла пестиком пустоту.

— Что ты делаешь, старая? — спросил Эдвард.

— Что ты делаешь, старая? — тем же мёртвым голосом повторила старуха.

Неужели это латта?.. Эдвард взял пучок травы с циновки, чтобы проверить.

Он кинул пучок в угол. Кирьям тоже схватила с циновки пучок травы и кинула его в угол.

Да, это была латта — болезнь старух.

Годы унижений, тяжёлого труда на затопленном водою поле, под солнцем и ливнем, долгие часы у деревянной ступки, у колыбели ребёнка, в дыму очага к концу жизни делали из яванской женщины это слабоумное, покорное, полуидиотское существо. Старуха беззвучно и безвольно повторяла каждое сказанное ей слово, каждое движение того, кто обращается к ней. Это — латта, болезнь, не известная в Европе.

— Где Аймат? — ещё раз спросил Эдвард.

— Где Аймат? — повторила старуха.

Кирьям отставила ступку. Она поднялась и тем же мёртвым покорным жестом поставила глиняный горшок на очаг. Она высыпала в горшок из ступки несуществующий рис. Потом достала из дальнего угла сухой свёрнутый лист, развернула его, осторожно взяла из листа щепотку драгоценной соли и бережно спрятала лист обратно в угол. Над очагом сохранились ещё медные прутья: когда-то здесь висели и коптились тонкие длинные ломтики динг-динга — буйволова мяса. Старуха сыпала в горшок соль, мешала в нём деревянной ложкой. Муж старухи был убит раджой, старший сын, Уссуп, забран в армию, младший, Ардай, тоже уведён куда-то, внуки разбрелись. Пустой горшок стоял на холодном очаге.

— Прощай, Кирьям! — сказал Эдвард.

— Прощай, Кирьям! — ответила старуха.

Эдвард пошёл искать дьяксу, деревенского старосту.

Дом дьяксы он узнал издали по затейливой четырёхскатной кровле. Кровля была выложена тонкими стволами молодого бамбука, расколотыми вдоль на половинки, так что вся она состояла из желобков для стока воды.

Сам дьякса шёл навстречу босой, в синей форменной куртке с блестящими пуговицами. Он присел на землю в приветственной «сумба».

— Где Аймат, девушка из этой хижины? — спросил Эдвард.

— Не знаю, туван, — отводя взгляд в сторону, ответил дьякса.

— Почему так пусто в дессе?

— Мужчины в Серанге, на постройке тюрьмы.

Это был приказ резидента. Эдвард промолчал.

— А женщины, дети?

— Женщин и детей угнали на двор раджи рыть новый колодец.

— Почему погнали? Кто велел? — вскипел Эдвард.

— Адхипатти, да будет имя его благословенно!

Дьякса сел на корточки и приложил ладони ко лбу в почтительной прощальной «сумба». Коричневые глаза дьяксы улыбались. «Не станешь же ты ссориться с самим Адхипатти», — говорили эти глаза.