Что я тут делаю, дура? — подумала она.

И, одним рывком сбросив с себя Виталия, вскочила и стала одеваться.

— Ты чего? Ты чего? — бормотал Виталий. — Это я от волнения. Я сейчас…

— Не надо! Извини, Виталя. Не сердись, если можешь…

Виктор не приходил в сознание, его отвезли домой, вызвали врача, тот сказал, что ничего страшного. Возможно сотрясение мозга при падении, но не обязательно. И вообще, это не потеря сознания, а просто глубокий сон.

Виктор спал долго, больше суток.

Ксюша с волнением ждала его пробуждения: надеялась, что теперь, после нового шока, он ее вспомнит. И всколыхнется в нем прежняя любовь, прежнее обожание, будет он опять носить ее на руках, заглядывать в глаза и твердить, что готов ради нее на все. Соскучилась Ксюша по такому отношению и по таким словам.

Но Виктор, очнувшись, не только не вспомнил ее, а вообще не узнал.

И Сергея не узнал.

На окружающее смотрел бессмысленно и тупо.

Молча.

Пригласили снова консилиум; Виктор выслушал вопросы врачей, не отвечая, бросил в них подушкой и отвернулся.

Врачи поставили диагноз, заключавшийся в том, что никакого диагноза поставить нельзя. Похоже на ступор, на внезапное слабоумие, на послешоковую заторможенность. Надо подождать.

Ксюша и Сергей ждали день, другой, третий — положение не менялось. Виктор валялся на постели, безучастно глядя в телевизор, или бродил по комнатам и по двору в халате и тапочках.

— И что теперь? — совещалась Ксюша с братом. — Он еще хуже стал, он теперь, совсем как овощ. А деньги, между прочим, тают. А новых нет — и без него не будет.

— Надо его дела в свои руки взять, тогда будут деньги, — жестко сказал Сергей.

— А кто возьмет?

— Мы с тобой. Пусть он генеральную доверенность напишет.

— На что?

— На все.

Пригласили нотариуса, юриста, оформили бумаги, как полагается. Все движимое и недвижимое, все капиталы, что имелись, все дела, связи и нити, все перешло к Сергею и Ксюше.

Виктор подписал все безропотно, даже, похоже, не поняв, что остался без копейки и без имущества.

Заодно оформили и развод.

Ксюша заплакала.

— Ты чего? — удивился Сергей. — Ты теперь богатая самостоятельная женщина. А его можно на помойку выбросить.

— Я тебе выброшу! Я его любила, между прочим! — сказала Ксюша.

— Да? Извини, я не знал…

— А я не говорила разве?

— Мало ли кто что говорит…

Харченко приезжал к Татьяне за объяснениями, она попросила оставить ее в покое. Навсегда.

Он обиделся.

— Если со мной по-человечески, то и я по-человечески. А если нет, тогда смотри! — сказал он.

И началось.

Хозяин уволил Татьяну с работы и обнаружил недостачу в 23 456 руб. 45 коп.

Приусадебный участок Татьяны пришли обмерять люди из городского земельного комитета и выяснили, что он в полтора раза больше положенного.

Наведались санитарно-эпидемиологическая служба, налоговая инспекция и даже экологическая полиция, обвинившая Татьяну в том, что жидкие удобрения, вытекающие из ее теплиц, попадают в экологически чистый карьер, где играют дети и могут отравиться.

В общем, пришлось Татьяне продать машину и прицеп, отбиваться деньгами направо и налево, сломать теплицы, оставив лишь несколько парниковых грядок в саду.

Виктор однажды бесследно исчез. Ничего с собой не взял, только паспорт и немного денег, которые ввиду их незначительного количества (не то две, не то три тысячи долларов) просто лежали в хрустальной вазе.

Ксюша всплакнула, а потом вздохнула с облегчением:

— Может, так и лучше.

Заявление о розыске подавать, естественно, не стали.

Карий, которого Татьяна умудрилась сохранить, не продать (да и не особенно он был и нужен кому-либо, если честно), однажды заржал среди ночи, застучал копытами, забился в своем сарае, чуть не круша доски.

Татьяна проснулась и сказала:

— Гоша…

И побежала из дома.

Во дворе никого не было.

Она бросилась в сарай.

Гоша, то есть Георгий, то есть Виктор, стоял, обнимая голову Карего, который склонил шею, чтобы хозяину было удобней, и гладил его, целовал в глаза (Карий терпел, хотя никакая лошадь подобного баловства не любит).

— А меня? — сказала Татьяна.

Он подошел к ней, обнял.

— Гоша… — выдохнула Татьяна. — То есть, извини… Виктор…

— Да ладно, — сказал Гоша. — Пусть Гоша. Мне так почему-то даже приятней.

— Что, ничего не вспомнил? — спросила Татьяна.

— Да все я вспомнил, — ответил Гоша.

Он действительно все вспомнил после обморока в казино. Очнулся ночью в пустой комнате (Ксюша и Сергей спали, а нанятая сиделка дремала в углу), огляделся — и вспомнил.

Хотел тут же встать, пойти и порадовать жену, Сергея, но что-то его удержало.

Глядя в ночное окно, начал обдумывать свое положение.

Задавал себе различные вопросы, дойдя до главного: чего, если не врать себе, хочется больше — вжиться в прежнюю жизнь или вернуться к Татьяне?

Ответил: вернуться хочется. Очень. Больше всего на свете.

Но так вернуться, чтобы его не искали, чтобы махнули на него рукой.

И решил изобразить полную потерю не только памяти, но и ума.

Как он и ожидал, жена и шурин тут же лишили его всех прав.

Он полежал еще несколько дней, чтобы все убедились в его безвредности и бесполезности, и ушел.

Он вспомнил и детство, и юность, и все остальное — и несколько вечеров подряд рассказывал Татьяне о том, что с ним было в прежней жизни.

— К нам зверинец должен был приехать, ну, не к нам, а как раз около нашего детдома территорию отвели. Мы за два месяца об этом узнали. Воспитатели, само собой, объявили: кто будет плохо себя вести, лишится посещения зверинца. Мы стали как шелковые! И тут меня угораздило стенд сбить. Висела какая-то наглядная агитация в рамке, мы играли, я плечом задел, она упала. Даже стекло не разбилось. Но увидели, доложили директору, я думаю: хана, не возьмут в зверинец. Обошлось. Только без обеда и ужина оставили. Я вечером пробрался на кухню, хотел кружку компота выпить и кусок хлеба съесть. Застукали. И тут же: Шумакин, в зверинец завтра не идешь! Я им такое устроил… Всю посуду переколотил. Хотя там колотить было нечего — тарелки и ложки алюминиевые, кружки тоже. Просто — расшвырял все по полу. Меня в кладовку с вениками и тряпками — это вместо карцера у нас было. Я орал, злился. А потом утих. И дал себе торжественную клятву: вырасту — стану богатым! Обязательно стану! Заведу зверинец — личный, свой! И никого туда не пущу!

— И стал ведь богатым, — сказала Татьяна.

— Стал…

— А зверинец не завел?

— Все собирался, но как-то… Зверинец нужен, когда он нужен…

— Это в детдоме тебя научили кровать заправлять и порядок наводить?

— В детдоме. Но я и сам это любил. Чтобы все было правильно, красиво, ровно. Везде, во всем.

— А как с пожаром вышло, куда деньги делись?

— Деньги я проиграл. Не все, конечно. Но очень много, почти половину. Выпил с горя. То есть напился. И помню: сижу, пью, курю, смотрю в окно. Дождик шел, кажется, ветер — знаешь, такая погода, когда в тепле дома хорошо, но почему-то тянет на улицу. Бывало у тебя так?

Татьяна подумала, вспомнила. Кивнула:

— Бывало. Кажется, что кто-то тебя там ждет.

— Точно. Но я никуда не пошел, конечно, лег. Заснуть не мог, смотрел телевизор. И все курил.

— Опасное дело. От этого и зажглось?

— Скорее всего. А потом — провал. Смутно помню — дым, я куда-то лезу, задыхаюсь, падаю… Потом ночь, какая-то улица. Очень холодно.

— Бродил, наверно, как бомж?

— Надо полагать. Куртка на мне была моя, а остальное взял откуда-то. Те же джинсы.

— Вот откуда билет на фамилию Мушкова!

— Ну да. Выбросил человек вместе с билетом, а я подобрал, как бомжи подбирают.