— Вроде, нет. Подробностей я не знаю.

Дошли до конюшни.

Там было безлюдно, только какой-то старик чинил рессорную тарантайку, расписанную узорами и цветами.

— Это на свадьбу некоторые берут, — не преминула пояснить словоохотливая девчушка. — Для оригинальности. — И крикнула: — Дед Борис, тут про пожар спрашивают!

Старик разогнулся, обернулся, приставил ладонь ко лбу, осмотрел в первую очередь милиционера по вечной русской привычке обращать сперва внимание на власть и начальство (ожидая подвоха), а потом и на гражданского человека. И удивленно воскликнул:

— Горелый? Ты живой?

Стали расспрашивать старика.

Выяснилось: весной, в начале мая, пришел человек неизвестно откуда. Был растерян, напуган, одежда подпаленная. Ничего не помнил. Ну, приютили его. А до этого тут подвизался на общих работах некто Гоша, малый лет тридцати, веселый, глупый и пьющий. Он погиб: мучаясь с похмелья, пошел на свалку, что за бугром, хотел собрать бутылок или цветного металла, чтобы сдать и получить денег на выпивку, свалочный люд его поймал и забил до смерти за вторжение в их бизнес; они давно за ним охотились. Поэтому дед Борис и приблудившегося стал звать Гошей, тот привык. И еще — Горелым. Горелый неожиданно оказался сноровистым в обращении с лошадьми — что уход, что выездка. Остался тут. Документов никто у него не спрашивал: работает человек и работает. Жил при конюшне в сарае.

Сарай загорелся ночью, от сухой молнии, как выразился дед Борис.

— А какая еще бывает, мокрая, что ли? — спросил Харченко.

— Сухая — это когда дождя нет. Потрещит, бывает, посверкает, а дождя или нет, или в сторону уходит. А в этот раз так долбануло, что сарай сразу вспыхнул. Мы тушить. Потуши его! — все сухое, жаркое. Крыша почти сразу рухнула. Потом все разбирали, смотрели. Остатки твои искали, — рассказывал Георгию дед Борис. — Ничего не нашли. Решили, что сгорел без следа.

— Так не бывает, — возразил Харченко. — Кости остаются, череп.

— А ты откуда знаешь, горел, что ли? — с усмешкой посмотрел на молодого лейтенанта старик.

— Чтобы это знать, гореть необязательно.

— Милицию не вызывали? — спросил Георгий.

— Зачем? Позвали бы, начались бы вопросы: кто такой был, да то, да се. А мы и сами ничего не знаем.

— Наверно, я до этого в другом месте попал в пожар, — вслух размышлял Георгий. — Потерял память, пришел сюда, а тут опять пожар. Наверно, я испугался и убежал. Куда глаза глядят.

— Получается так, — согласился дед Борис. — На Карего не хочешь посмотреть?

— Карего?

— Карий, жеребец. У вас такая дружба была, прямо любовь.

— Посмотрю…

Георгий пошел в конюшню, а дед Борис, следуя за ним, говорил Харченко:

— У лошадей — как у людей. За другой кобылой или жеребцом ухаживаешь, кормишь, скоблишь, гладишь, а все равно рыло от тебя воротит. Не нравишься ты ему почему-то, да и все. А другой с первого раза на тебя глаз положит и ходит за тобой, как собака. Хотя собака глупей — кто ее первый возьмет, тот и хозяин, тот и друг. Карий как увидел Гошу, заржал — и все, любовь с первого взгляда!

Харченко никогда не был в конюшне и с интересом озирался. У каждой лошади свое стойло, огороженное крепкими досками. Сильный, приятный запах, не то, что в коровнике — пахнет навозом, терпким потом, особенным кожаным духом сбруи. Тяжелое перетаптывание копыт, от которого земля подрагивает под ногами; ощущается мощь больших тел, созданных для движения, бега, но заточенных в узком пространстве.

Харченко вздрогнул: заржал конь в углу, забил копытами о настил, ударился грудью в загородку.

Георгий, растерянный, стоял перед конем, который высоко задирал голову и утробно, гулко ржал, обнажая крупные и страшные, как показалось Харченко, зубы. На стойле была табличка: “Карий” — и мелкими буквами другие данные, какие обычно бывают: мать-отец, год рождения, высота в холке, вес.

— А конюшня чья? — спросил Харченко. — А лошади?

— Конюшня Трегубского, есть такой человек, — охотно объяснил дед Борис. — А лошади по-разному. Половина общая, то есть того же Трегубского, на них девчонки в город ездят, людей катают. На это лошадей кормим. А есть лошади частные: человек коня покупает, платит за содержание, за фураж, а сам приезжает, когда хочет, и ездит для удовольствия. Если человек в городской квартире, а лошадей любит, для него это выход! В ванной же не поставишь! — засмеялся старик, хвастаясь тем, что, несмотря на возраст, сохранил остроумие. — Не поставишь же в ванной, — повторил он, — правильно?

— Правильно, — сказал Харченко, думая о том, что хорошо бы разбогатеть, завести личную конюшню или хотя бы купить коня вот здесь и приезжать к нему — чтобы ржал и радовался, как ржет и радуется этот Карий. И — по лугам, по утренней росе… Хорошо!

Харченко даже улыбнулся своим мыслям, хотя понимал, конечно, что конюшню он не заведет и коня не купит, это одно из обычных мимолетных приятных мечтаний, свойственных человеку, на тему “а хорошо бы…”. Они быстро проходят.

— Да выведи ты его, он же все ноги обобьет! — крикнул дед Борис.

Георгий растерянно оглянулся.

Старик сам подошел, взял уздечку, влез на перекладину перегородки, взнуздал Карего и после этого вывел.

— Оседлать, может? — спросил он Георгия. — Или сам попробуешь?

— Попробую…

Георгий начал. Сначала сунулся руками не туда, не так, но вот стало получаться, Георгий заулыбался. Конь переступал ногами и фыркал.

Георгий, осмелев и освоившись, вздел ногу в стремя и махом взлетел на коня.

— Куда? Выведи сначала! — закричал дед Борис.

Но Карий уже нес Георгия к воротам. А балка ворот была — только лошади проехать, да и то если не с поднятой головой.

— Убьет! — ахнул дед Борис. — Прыгай! Падай!

Но падать в узком проходе было некуда, только под ноги своему же коню.

Георгий в последний момент изловчился: обхватив руками шею Карего, рывком сбросил тело вбок, упираясь в стремя. Если бы остался наверху — снесло бы. А так — тело пронеслось рядом с косяком ворот, не зацепившись.

Харченко и дед Борис выбежали из конюшни.

Карий нес Георгия галопом.

— Вот так, — сказал старик. — Вот тебе и любовь. Он ведь болел, когда Горелый исчез. Чуть не помер. Он же не знал, что тот не нарочно, что пожар, он думал — бросил его человек. И обиделся. Хотел ему отомстить.

— Ведь мог убить, в самом деле! — сказал Харченко.

— И были случаи! — подтвердил старик.

И Харченко мысленно отказался от мечты завести коня, и тут же почувствовал облегчение: всем нам приятно бывает узнать, что какая-либо наша мечта по какой-то причине неосуществима. Избавляет от ненужных хлопот и еще более ненужной тоски.

— Ничего, помирятся, — старик, щурясь, глядел вдаль, где по гребню холма Карий скакал уже не галопом, а рысью — и не сам по себе, куда попало, а по воле человека.

Татьяна, вернувшись домой после ночной смены, не обнаружила Георгия. Дети сказали, что сквозь сон слышали, как кто-то приезжал за ним.

Харченко, поняла Татьяна.

И стала ждать, занимаясь своими делами.

Уже стемнело, когда она услышала странные звуки — и почему-то сразу подумала, что это связано с Георгием.

Подошла к забору, увидела: Георгий едет мелкой рысью на огромном коне — таким он ей увиделся в сумерках.

Подъехал, спрыгнул.

— Это откуда? — спросила она.

— Купил, — сказал Георгий с некоторым смущением — будто удивлялся, зачем он сделал такую глупость.

— Чьи деньги, того и блажь, — пожала плечами Татьяна.

За ужином Георгий рассказал ей о результатах своих поисков.

— Только и узнал, что был конюхом, а как туда попал — опять неясно. Я чувствую, так оно и будет. В Москве начну искать — узнаю, что, например, бомжем был. А до бомжа, допустим, строителем из приезжих. А откуда приехал, снова неизвестно. Я так могу до Владивостока доехать и обратно вернуться.

— Запросто. И что решил теперь?