— Навсегда, — откликнулся Джек, и с этим словом снова упала тишина.

Барабан неожиданно смолк, зато гомон толпы сделался слышнее. А потом снаружи, за ее дверью, послышались приближающиеся шаги. Один засов отодвинулся.

Они заберут ее первой! Боже, почему они заберут ее первой?

— Джек, — промолвила она.

— Да.

Он просунул руку в отверстие. Она протиснула пальцы ему навстречу. Дыра была очень узкой, но они старались изо всех сил. И вот, когда они уже почти отчаялись, когда уже звякнул отодвигаемый засов, чудо свершилось. В последний момент кончики их пальцев соприкоснулись.

— Пора! — безжалостно прозвучал громкий, настоятельный голос тюремщика.

Пальцы разъединились, заскрипел отодвигаемый стул. Блеснули подбираемые зеленые юбки (опять зеленое! разве он не остерегал ее?), и Луиза вышла.

Тюремщики оставили дверь открытой, и Джек, сев, отрешенно уставился в пустое пространство, в тот самый воздух, который должен был вскоре принять ее. Луиза Риардон пропала из виду, и мир для Джека опять свелся к звукам.

Вновь зазвучал барабан. Он отбил сигнал, и толпа смолкла. Тишина висела над площадью до того момента, пока не распахнулась дверь тюрьмы. Площадь взорвалась ревом, который тут же стих, сменившись приглушенным гулом. Перед взорами собравшихся в простом, но безупречно элегантном, вызывающе зеленом платье появилась Луиза Риардон. Ворота тюрьмы выходили прямо на эшафот.

Не в силах сидеть на месте, Джек вскочил и заметался от стены к стене. Он поклялся Бургойну увидеть смерть «Диомеда», но нарушил эту клятву.

И все же он мог слышать, как она умирает, и это оказалось гораздо хуже. Джек хотел было заткнуть уши и оградить себя от звуков, разносившихся эхом по всей темнице, но, едва подняв руки, тотчас опустил их снова. Ибо Луиза еще была жива, она находилась всего несколькими футами ниже его, и единственной связью между ними теперь оставался звук. Звук ее шагов, легких и уверенных, точно такой же, какой слышал он на палубе корабля, когда она шла, чтобы позвать его к ужину. Потом он услышал ее голос, столь же твердый, как и походка.

— Боже, благослови Революцию!

Толпа загудела. Новые звуки были негромкими — шелест и трение: натянутый на голову мешок, путы, стянувшие запястья, веревка, переброшенная через перекладину. На миг все снова стихло, а потом начали звонить куранты. Их бой поверг Джека в неистовство, заставив снова и снова кружить по камере, в отчаянии бросаясь на стены.

Куранты умолкли. Джек замер. Донесся звук падения, общий вздох толпы, щелчок натянувшейся веревки и скрип перекладины, принявшей на себя вес человеческого тела. Стон Джека потонул в сотне других, как будто он стоял в толпе на площади или эта толпа находилась с ним рядом, в темнице. Он упал на койку, скатился с нее на пол. Тьма застила ему глаза, руки его молотили воздух, ударяли в стены, хотя сам он этого не чувствовал.

Из всех чувств с ним остался лишь слух, но слух искаженный, усиленный, избирательный, воспринимавший лишь скрип веревки, потрескивание деревянных брусьев да шелест шелка на ветру.

Ее оставили висеть еще на четверть часа, пока снова не пробили куранты. Затем тело упало. Донеслись новый взрыв возгласов и аплодисментов в толпе, скрип дерева, из которого клещами выдирали крепкие гвозди, стук укладываемых деревянных брусьев. Внутри у Джека все онемело. Он лежал на полу, отупевший и безразличный ко всему. И все же он знал, что сейчас на сцене происходит смена декораций. Приближалось время кульминации пьесы, ее финального акта. Ухватившись за край койки, он встал на ноги и принялся отряхивать красный мундир и брюки перед своим выходом.

Когда его вывели на тот же эшафот, Джек, оглядевшись на сером дневном свету, понял, что не ошибся. Квадратный силуэт виселицы более не украшал помост. Орудие казни разобрали, три бревенчатых бруса уложили один на другой рядом с аккуратно свернутой в кольцо веревкой. Тело Луизы убрали, от него не осталось никаких следов. Андре обещал, что по отношению к отцу казненной будет проявлено сострадание и тело дочери выдадут ему для предания земле в долине ее детства.

Барабан забил снова, и Джека поставили спиной к покрытой выбоинами от пуль кирпичной стене тюрьмы. Эту стену явно использовали для тех же целей и раньше. Он огляделся вокруг, вбирая в себя все увиденное, но ничего не чувствуя.

Прямо впереди, под набухшими снежными тучами площадь открывалась на реку Делавэр. Ступенчатый спуск вел прямо к причалу, тому самому, откуда товары поступали в лавки и пакгаузы, обступавшие площадь с двух сторон. Эти здания тянулись сплошной стеной: проулков между ними не было, но зато каждое прорезал арочный проход, выводивший к задним улицам. Такой же проход пронизывал и цоколь тюрьмы.

Джек поднял глаза. Балконы и галереи по обе стороны площади были заполнены самой фешенебельной публикой. Точь-в-точь как ложи «Друри-Лейн». И действительно, разве то был не самый лучший театр, какой только можно себе представить? Площадь служила партером, балконы — ложами. Лестницы по обе стороны помоста вели прямо на эшафот, являвшийся превосходной сценой. Как раз сейчас по правой из них под ритмичный бой барабана на помост поднимался расстрельный взвод. Во главе с Банастром Тарлтоном.

Прозвучал приказ, и взвод остановился. Прозвучал второй, и солдаты выстроились в одну шеренгу лицом к Джеку.

— Заряжай! — выкрикнул Тарлтон.

Пока десять солдат выполняли команду, их офицер повернулся и направился к приговоренному. По его кивку двое караульных, которые подвели Джека к стене, отпустили его руки и покинули эшафот, спустившись по ступеням.

Барабан умолк, и толпа вновь загомонила. Тарлтону пришлось повысить голос, чтобы Джек услышал его:

— Последняя кровь, не так ли, Абсолют?

Джек, до сих пор не желавший встречаться с ним взглядом, сделал это сейчас. Ах, сколько превосходных фраз, полных бравады и обличительного сарказма, он мог бы произнести и какая великолепная могла бы получиться из всего этого сцена для пьесы! Шеридан, надо думать, справился бы с этим превосходно, хотя он больше тяготеет к комедии. Но сложившаяся ситуация была скорее исполнена иронии: Джеку предстояло быть расстрелянным солдатами своей же армии.

Тогда, под Саратогой, когда он размышлял обо всех случаях, когда он мог быть убит, и о способах, какими это могло бы осуществиться, подобный исход даже не приходил ему в голову. В лесу, когда они с Луизой присваивали ему различные, в том числе и весьма нелестные, титулы, ни он, ни она даже и не думали, что ему будет суждено закончить жизнь с клеймом предателя. Стоило бы улыбнуться над подобной иронией, но Луиза оставила этот мир, и все улыбки покинули Джека вместе с ней.

Тарлтон ожидал от него каких-то слов, был готов к обвинениям и оскорблениям, а когда ничего подобного не последовало, даже он ощутил некоторую неловкость. Достав из кармана шарф, он потянулся, чтобы завязать Джеку глаза.

— Нет!

То было единственное слово, которым удостоил его Джек. Некоторое время Тарлтон молча смотрел на него, но потом стряхнул недолгое замешательство, убрал шарф и язвительно промолвил:

— Ну что ж, так оно и лучше. По крайней мере, вы имеете возможность лицезреть перед смертью всех своих «друзей».

Он указал на галерею, расположенную справа от эшафота. Там, сразу позади генерала Хоу, сидел Джон Андре. А рядом с ним — граф фон Шлабен.

Джек отвел глаза, но все же увидел, как немец слегка наклонил голову, обозначая свое торжество. Но это уже не имело никакого значения. Абсолют просто не мог передать взглядом, как мало заботит его подобная суета.

Тарлтон вернулся к своим солдатам, остановился, повернувшись лицом к толпе, снял шляпу и возгласил:

— Такая судьба постигнет всех изменников! Боже, храни короля!

Под одобрительные возгласы он повернулся к взводу, и по его знаку зазвучала барабанная дробь.

— Готовьсь! — выкрикнул Тарлтон.

Джек поднял взгляд к небу над рекой.