Поначалу между днем и ночью не было особой разницы: они слились из-за непрекращающегося дождя, причем не моросящего, а настоящего ливня. Небо изменяло цвет с темного на еще более темный. Горячка, в которой пребывал Джек, тоже не способствовала отсчету времени: даже в минуты просветления он не обращал внимания ни на время, ни на то, что проделывали с его телом.

Придя в себя, он обнаружил, что его кисть и запястье в лубке, хотя решительно не помнил, как и когда этот лубок наложили. Очнувшись в другой раз, он увидел лошадиную гриву и чьи-то движущиеся руки. Кажется, кто-то спорил с людьми, настаивавшими, чтобы его сняли с коня и оставили в грязи на обочине дороги, где стонали другие раненые. В том, что этого не произошло, Джек убедился при следующем пробуждении: Ате силой вливал ему в глотку нечто вроде бульона.

Даже не будучи в беспамятстве, Джек не осознавал, а лишь фиксировал происходящее, однако восприятие его было отчетливым, и каждый вычлененный его зрением объект окружал ореол света. Потом приходил сон, занимавший почти все время и погружавший его в полную, кромешную тьму. Тьму, где не было ни звуков, ни образов, а существовало лишь одно ощущение — страшной жары и леденящего холода одновременно.

Наконец движение закончилось. Армия наспех разбила лагерь и устроила привал. Снаружи в палатку (оказалось, что он лежит в палатке) проникали голоса, прислушиваясь к которым Джек пришел к выводу, что находится неподалеку от Саратоги.

Сражение, как принято, именовали по названию ближайшего крупного населенного пункта, хотя на самом деле бой состоялся в десяти милях к югу. Люди приходили, задерживались, уходили, и именно эти посещения постепенно возвращали сознание Джека к реальному миру, помогали снова определить свое место в нем. Ате почти все время находился рядом, а если и исчезал, то скоро возвращался с едой — иногда с гримасой и жидкой кашей, но порой с ухмылкой и свежеподжаренной белкой или даже олениной.

Явившийся как-то раз граф Балкаррас просидел целый час, и, когда он описывал похороны Саймона Фрейзера, состоявшиеся прямо на поле боя, в ночь перед отступлением, по его бледной щеке медленно скатилась единственная слеза. Граф поведал о том, как пушки мятежников поначалу вели огонь прямо по траурному кортежу и комья сметаемой ядрами земли летели в лица застывших в почетном карауле солдат и офицеров. И о том, как, поняв, что эти люди выстроились не для атаки, а для погребения, сменили обстрел траурным салютом. И на фоне этого грома прозвучал панегирик, произносимый капелланом.

Два дня спустя, когда время бодрствования по продолжительности уже превзошло время сна, в палатку заявился гардемарин Эдвард Пеллью, которому, впервые за долгое время, удалось вызвать у Джека смех. Самому Пеллью при этом было не до смеха: он кипел от ярости.

— Понимаешь, Джек, — молодой человек горячился, отчего его корнуоллский акцент делался еще заметнее, — дело даже не в самом факте капитуляции, а в моей причастности к ней. Я командую морской пехотой. Я — старший из присутствующих здесь военно-морских офицеров. Тогда, на военном совете, я так им всем и сказал: мне, мол, понятно, что у армии нет другого выхода, но Королевский Военно-морской флот никогда не сдается. Иными словами, коли уж лоялистам позволили ускользнуть, а из дикарей и вовсе остался один только твой приятель, то почему бы не дать и мне возможность унести ноги с парой десятков моих парней? Но генерал почему-то и слушать меня не захотел.

Балкаррас был первым, кто упомянул о переговорах, а Ате подтвердил факт капитуляции, сопровождая это заявление неодобрительным фырканьем. Сама мысль о том, чтобы Британская армия сдалась колонистам, представлялась невозможной: никогда прежде ничего подобного не случалось. Однако и третий побывавший у койки Джека посетитель подтвердил этот прискорбный факт.

Когда Джек в первый раз поднялся и попытался сделать несколько неверных, как у новорожденного жеребенка, шагов, его остановил голос:

— В кои-то веки моим глазам предстало зрелище, способное их порадовать. Похоже, вы выздоровели, капитан Абсолют.

Джек обернулся, чуть не потерял равновесие и смог устоять, лишь оперевшись о свою палку.

— Генерал... Мне лучше, да. Пуля задела висок, но, к счастью, лишь вскользь. Моя многострадальная голова уцелела.

Бургойн стоял у входа, держась за край парусинового полога. При виде его Джек испытал потрясение: обычно полнокровное и румяное лицо генерала было мертвенно-бледным, и лишь под налитыми кровью глазами залегли темные тени. Снежные волосы его оставались густыми, но выглядели истончившимися и слипшимися. Лишь в одном Бургойн остался верен себе: мундир на нем по-прежнему сидел безукоризненно. Генерал исхудал, так что одежду наверняка пришлось ушивать, и мысль об этом вызвала у Джека улыбку. «Джентльмен Джонни» скорее отправился бы в поход без роты гренадер, чем без своего портного.

— Заходите, сэр, пожалуйста. Может быть, присядете?

Бургойн вошел и покачал головой.

— Боюсь, дорогой Джек, если я сяду, то мне будет уже не встать. Но вот вам сесть необходимо.

Он сделал жест в сторону койки, куда Джек и опустился со вздохом облегчения.

— Мне почти нечего предложить вам, сэр. — Джек обвел взглядом палатку. — Разве что... — Потянувшись, он снял с опорного шеста палатки связку волокнистых полосок. — Вот, сушеное мясо. Не угодно ли?

Бургойн взял одну из полосок и пожевал.

— Оленина, да? Бог свидетель, Абсолют, вас кормят лучше, чем кого-либо в армии. Это, наверное, все ваш Ате?

Джек кивнул.

— А где он? Мне бы хотелось поговорить с этим малым. — Генерал вздохнул. — Последний дикарь, который остался нам верен.

— Могу предположить, что Ате где-то вне лагеря. Добывает что-нибудь в этом роде, — промолвил Джек. — Я передам ему ваши добрые слова. И от его имени прошу вас принять это в подарок. Уверен, ему было бы приятно. — Заметив, что собеседник колеблется, Джек продолжил: — Не стесняйтесь, генерал, нам с ним двоим снеди хватит с избытком. И потом, вы же знаете, что у ирокезов принято делать гостю подарок.

— Ну что ж, не стоит проявлять неучтивость, — ответил Бургойн и, взяв предложенную связку мяса, быстро спрятал ее во вместительный карман мундира. — Так вот, сэр, мне хотелось бы обсудить кое-что важное. Не возражаете, если я все-таки присяду рядом с вами?

Джек подвинулся, и Бургойн тяжело опустился рядом. Было время, когда их совместный вес стал бы для лагерной койки серьезным испытанием на прочность, но теперь она даже не заскрипела.

— Итак, — деловито начал Бургойн, — вы ведь знаете о переговорах?

— Я слышал... кое-что. Значит, это капитуляция?

— Нет! — Бургойн постучал пальцем по колену Джека. — Эту кампанию я, возможно, и проиграл, но, несомненно, выиграл мир. Это конвенция, договор. Мы теперь именуемся «Армия Конвенции» и должны двинуться к Бостону, чтобы погрузиться на британские корабли и отплыть домой. Нами принято обязательство более не участвовать в этой войне, но... По крайней мере, это даст возможность его величеству отправить сюда свежие войска — нам на смену.

— Со стороны мятежников это... великодушно. Мягко говоря.

— Я обхитрил его, Джек, — гордо заявил Бургойн. — Я сказал Гэйтсу, что мы накинемся на него с примкнутыми штыками и лучше погибнем, чем подвергнемся унижению. И он все еще боится подхода Клинтона, тогда как мне прекрасно известно, что он не придет. Вот почему Гэйтс подписал договор и мы получили право отступить с честью.

При всей браваде в речах Бургойн отводил глаза, а Джек, со своей стороны, старался подавить рвавшийся наружу гнев. Капитуляция и есть капитуляция, назови ты ее «конвенцией», «договором» или как угодно еще. Пусть британцы и отступали с честью, но янки-то торжествовали![9] Он вспомнил о Саймоне Фрейзере, о его самопожертвовании и о тех сотнях, тысячах людей, что пришли сюда из Канады и остались здесь навеки. Вспомнил и ощутил то, чего никогда не испытывал раньше как королевский офицер, — стыд.