Таким образом, практически при каждой здравице выпивалось по два бокала. Если бы Джек находился в таверне или даже в полковой столовой, он, конечно, непременно бы постарался, чтобы по крайней мере каждый второй стакан был вылит через плечо, но пол каюты для этого решительно не годился. И даже если ему удавалось выбирать бокалы поменьше, чем у большинства других, содержимое слишком большого числа полных до краев сосудов все равно оказалось в его желудке.

Действие обильных возлияний усугублялось жарой, естественной, когда в тесном пространстве горит множество светильников и собралось немало разодетых людей. Зато поданные к столу блюда, особенно после пяти недель, проведенных на скромном морском пайке, действительно производили впечатление кулинарных чудес. Генеральский повар не упустил случая блеснуть своим искусством и, благодаря возможности получить с берега свежие продукты, украсил стол настоящими шедеврами. Рыба, запеченная в травах и сладком вине, говядина в кляре, опаленная горящим бренди, индийское блюдо «салмагунди», представлявшее собой пикантную смесь мясного фарша, анчоусов и яиц, щедро приправленное острыми индийскими специями, были выше всяких похвал. Но усердие, проявляемое джентльменами за столом, приводило к тому, что все они истекали потом. Две присутствующие дамы — Луиза Риардон и некая миссис Скин — раскраснелись и без конца прикладывали ко лбу и груди надушенные платочки.

Именно это больше всего и отвлекало Джека от его прямых обязанностей. Ему надлежало прислушиваться к разговорам офицеров, но внимание Джека было приковано к глубокому вырезу платья и платочку, то и дело прикасавшемуся к высокой, поднимавшейся и опускавшейся полуобнаженной груди. Туда же, надо заметить, был устремлен и взор генерала, оживленно развлекавшего сидевшую рядом с ним девушку историями из своей лондонской жизни. В столице метрополии генерал с равным успехом выступал со своими пьесами со сцены «Друри-Лейн» и с речами с трибуны парламента.

Следует заметить, что старый плут вовсе не обхаживал Луизу, ибо давно уступил ее Джеку. «Она не из породы метресс», — высокопарно заявил генерал, тем самым отличая Луизу от жены какого-то интенданта, уже прибывшей с берега и дожидавшейся его в спальной каюте. Однако Джек выпил достаточно для того, чтобы ее беззаботное веселье вызывало у него ревность.

К счастью, когда Луиза в очередной раз рассмеялась своим удивительным, глубоким, музыкальным смехом, который Джеку очень хотелось бы приберечь для себя одного, его отвлек от ревнивых мыслей сосед слева. Гардемарин Эдвард Пеллью был младше Джека по чину и по возрасту, но зато доводился ему земляком. Оба они родились в Корнуолле.

Как и Джек, Пеллью имел черные волосы, типичные для уроженцев этого графства. Он зачесывал их назад и носил, как большинство младших офицеров, собранными в хвостик, который, однако, из-за жары и выпитого вина основательно растрепался. Выбившиеся темные пряди прилипли к молодой раскрасневшейся физиономии.

— Слушай, Джек! — воскликнул молодой офицер. — Предлагаю тост нашей старой родины, более древней, чем Англия. Kernow!

Он высоко поднял бокал.

Джек улыбнулся. Ему нравился Пеллью, и не только потому, что они были земляками. Когда генерал взошел на борт и вся команда вытянулась по стойке «смирно» на вантах и реях, чтобы приветствовать Бургойна, один лишь гардемарин Пеллью поступил иначе. То есть он тоже вытянулся в струнку, причем на самой высокой нок-рее. Только вот стоял он там на голове. С тех пор Бургойн приблизил его к себе.

— Gwary whek yu gwary tek!

Джек осушил до дна свой бокал «бишопа», пряной, горячей жидкости, обжигающей глотку и грудь, и поднял пустой бокал вверх дном.

Громко произнесенный тост прервал разговоры по всей длине стола. Сидевший справа от генерала барон фон Ридезель, командующий германской группировкой Союзной армии, наклонился к своему переводчику и вполголоса задал вопрос. Дородный, осанистый немец не говорил по-английски, а попытки компании из уважения к иностранцу вести застольные беседы по-французски сошли на нет после третьего бокала. Переводчик, худощавый уроженец Гессена по фамилии фон Шпарцен, выслушал своего командира и обратился к Джеку:

— Простите, капитан Абсолют, я, как видите, говорю по-английски вполне свободно. Но то, что вы сказали, мне непонятно.

— Это потому, капитан, что мы говорили не по-английски, а на древнем языке Корнуолла. К сожалению, ныне он почти забыт даже там.

— И что все это значит?

— Мой достопочтенный юный друг возгласил имя нашей родины. Kernow — это «Корнуолл». А я ответил словами, произносившимися по старинному обычаю бойцами перед началом поединка.

— Видите ли, бойцы из Корнуолла — лучшие в мире, — встрял Пеллью, чей акцент становился тем заметнее, чем сильнее краснела физиономия.

— Это то, чем ты, Джек, занимался на передней палубе во время путешествия?

Последние слова были произнесены Александром Линсеем, графом Балкаррасом. Рослый и такой бледный, что его кожа не краснела ни от жары, ни от выпитого, он тоже говорил с акцентом. Воспитаннику Хэрроу или Оксфорда он показался бы болезненным, но Джек уже выяснил, что этот человек, которому доверена легкая пехота Бургойна, имеет сердцевину из металла. Кроме того, Сэнди был превосходным игроком в крикет и в ежегодном матче Вестминстера против «Стариков» из Хэрроу семь лет назад взял воротца Джека. За что Джек ничуть на него не злился.

— Именно этим я и занимался, — ответил Джек. — Хотя присутствующий здесь мой юный друг превосходит меня проворством.

Пеллью попытался что-то возразить, но был прерван визгливым голосом, осточертевшим Джеку еще за время плавания. Странно было слышать подобный писк из уст столь увесистого мужчины.

— Корнуолл? — буркнул Филипп Скин.

Он повернулся к Бургойну, для чего ему пришлось отнюдь не учтиво перегнуться через похожую на мышку-полевку миссис Скин, и громко спросил:

— Генерал, вы читали последний памфлет Джонсона против мятежников, опровергающий их притязания? Он написал, что у корнуоллцев не больше оснований притязать на самоуправление, чем у этих... американцев.

Тон, которым толстый лоялист произнес последнее слово, заставил Джека покраснеть. Он увидел, как с лица Луизы исчезла улыбка. Ее семья всегда выступала на стороне Короны против мятежников, однако она была американкой и гордилась этим. А вот Скин относился к тем людям, которые становились тем большими англичанами, чем дольше жили вдали от Англии — и чем больше богатели за счет нещадного ограбления Нового Света.

Ему принадлежали земли в долине Гудзона, те самые, по которым британской армии предстояло пройти в нынешнем походе, и он похвалялся тем, что способен одним словом призвать под знамена Бургойна тысячи лоялистов.

Джек поглядел на Скина, на расплывшийся жир, нависший над слишком тугим воротником, на щелочки поблескивающих свинячьих глазок. Вдобавок ко всему Скин, как и многие жители колоний, носил парик, что в Англии уже вышло из моды. Старый, свалявшийся парик с присыпанными пудрой буклями над ушами местами протерся до розоватой кожаной основы.

«Богатый скупердяй, — отметил про себя Джек. — Сочетание качеств, встречающееся не так уж редко». Об этом малом, вспомнилось вдруг ему, рассказывали, что, когда мать Скина умерла, он долго держал тело усопшей на столе, поскольку, пока она находилась «над землей», он мог получать ее пенсион.

Задача Джека заключалась в том, чтобы наблюдать, а не комментировать и уж конечно не вступать в дискуссии. Но этот человек раздражал его, и не в последнюю очередь тем, что воплощал в себе все то, против чего — не без оснований — выступали мятежники.

Воодушевленный только что произнесенным корнуоллским девизом, Джек сказал:

— Однако, полковник Скин, Джонсон не обратил внимания на тот факт, что мои земляки из Корнуолла имеют представительство в Парламенте и могут надеяться, что их пожелания всегда будут услышаны и учтены. А колонисты такой возможности лишены, ибо у них нет своих депутатов.