Ночью мы вели ее в госпиталь почти через весь Рембертув, часто, во время схваток, останавливались и Рита присаживалась на стул, который я прихватил по совету ее мамы. Привели ее в госпиталь, и Рита с мамой ушли, а меня оставили на всю ночь ожидать результата. Курил я нещадно, вышагивая десятки километров по коридору, волнуясь за нее. А к утру она родила. Роды принимала ее мама, а ассистировала ей Мира Гуревич.

Я знал, что новорожденные, конечно, очень маленькие, но наш оказался настолько мал! Как потом мне сказали, в нем всего было чуть больше килограмма, да и рост нестандартный, малый. Такое щупленькое тельце. Конечно, преждевременные роды — не столько итог мазурки, сколько следствие того, что пришлось Рите, да и зревшему тогда в ней человечку, пережить на войне, особенно — на поле боя. Правильно писала Инна Павловна Руденко: "война — не лучшая из повитух".

С рассветом, когда меня допустили к Рите, я сфотографировал счастливую мать с только что родившимся сыном. Еще задолго до родов мы придумывали имя будущему ребенку. Я предложил назвать, если будет сын, Аркадием. Пусть, говорил я, будет он Аркадием Александровичем, в честь моего первого и любимого фронтового комбата Осипова. И даже один день он у нас прожил под этим именем. Но потом у Риты подернулись слезой глаза, и назавтра она сказала, что ей ночью приснился ее отец, умерший в блокадном Ленинграде, и она хотела бы назвать нашего первенца Сергеем в честь отца. У меня не было никаких оснований возражать.

Первую неделю нашего Сереженьку держали в срочно сооруженном «инкубаторе», обогреваемом электролампами и грелками. А потом вырос, наверстал. Ровесник Победы! Сейчас, когда я пишу эти строки, ему уже 57. И ростом «дошел», почти 180, и вес «набрал» — около центнера! И шесть лет, как нет его родительницы, заботливой матери и доброй бабушки.

А тогда, вскоре после рождения сына, мне сделали операцию по извлечению немецкой пули, сидевшей во мне больше года после памятного ранения под Брестом. Операция была вынужденной, так как пуля эта, мигрируя в теле, вышла под кожу на самом неудобном месте и ни сидеть, ни лежать спокойно не давала. Извлекли ее сравнительно легко, под местным обезболиванием, но мой организм, вероятно ослабленный жестокой малярией, среагировал неадекватно. Когда я после операции вышел на воздух, во двор, мне стало дурно, и я едва устоял на ногах…

А в общем-то моя малярия стала понемногу отступать, приступы ее стали более редкими и менее изнурительными, температура уже не доводила меня до бредового состояния и мне можно было (да и нужно уже) возвращаться в батальон. Но тут встала задача: и ребенка нужно зарегистрировать, и брак свой узаконить. Поехал я в Варшаву, зашел в комендатуру города, надеясь все по-быстрому оформить. Там мне разъяснили, что теперь в Варшаве функционирует Консульский отдел Советского посольства, где и регистрируют все акты гражданского состояния. Нашел я это учреждение и узнал, что для регистрации брака нужно присутствие обоих «брачующихся», а для регистрации ребенка достаточно документа, подтверждающего факт его рождения.

Через несколько дней на машине начальника госпиталя мы, празднично одетые, с начищенными орденами и медалями, оказались в нужном месте. Процедура регистрации была простой: сделали отметки в наших служебных документах и выдали свидетельства о браке и о рождении сына. А в этом свидетельстве записали в графе "место рождения": "город Варшава, Польша". И какое совпадение: отец Риты, Сергей Михайлович Макарьевский, русский, предки его имели польские корни, а теперь вот его внук Сергей родился на земле предков своего деда.

Мальчик рос хорошо. Из худенького, маленького тельца стал оформляться эдакий крепыш. Грудного молока у Риты оказалось так много, что и Сереже хватало с лихвой, да еще приходилось по ночам сцеживать лишнее. Это обстоятельство быстро стало известно польским кобетам, у которых был дефицит этого ценного продукта. И тогда они брали эти излишки, а взамен приносили Рите фрукты и овощи. Такой вот «бартер»! Так что у Сережи в Рембертуве росли "молочные братья или сестры".

Итак, за здоровье Риты и сына у меня беспокойства не было, тем более, что были они под бдительным и тщательным присмотром опытного врача собственной матери и бабушки.

…Была уже середина сентября. Понимая, что наш штрафбат в связи с окончанием войны должен прекратить свое существование, я торопился выехать в Берлин. Найти батальон на прежнем месте мне не довелось, его уже расформировали. Поехал я в Потсдам, пригород Берлина, в штаб ГСОВГ (Группы Советских оккупационных войск Германии), нашел там отдел кадров, где мне полковник Киров обрисовал суть дела и зачитал ту самую аттестацию, в которой мой бывший комбат записал: "Майор Пыльцын — перспективный офицер. Целесообразно оставить в кадрах Вооруженных Сил". А этому майору было чуть больше 21 года.

Порылся Киров еще в каких-то бумагах, пожал плечами и сказал, что почему-то меня не представили к награде по случаю окончания войны. На мое замечание, что я недавно получил орден за форсирование Одера и участие в Берлинской операции, он сказал, что было распоряжение в честь Победы и в связи с расформированием штрафбата представить к награждению орденами Отечественной войны офицеров, находившихся в батальоне более года.

У меня уже было четыре ордена и медаль "За отвагу", и я как-то не очень сожалел о случившемся. Просто подумал, что очень верна пословица "с глаз долой — из сердца вон" и что хоть так, но отомстил мне Батурин за мою строптивость.

Здесь же, в штабе я встретил Василия Назыкова, который у нас в штабе штрафбата был старшиной — завделопроизводством, а теперь произведен в лейтенанты и служит при штабе Группы. Он подтвердил мои предположения: когда майор Матвиенко, бывший мой ротный, а последние полгода — заместитель комбата, предложил Батурину наградной лист на меня, тот отложил его в сторону, сказав, что я и так недавно получил очень высокую награду.

А между тем там, в Потсдаме, полковник Киров сказал мне: "Назначать тебя командиром стрелкового батальона в соответствии с выводом по аттестации не имеет смысла, так как не исключено, что этот батальон завтра же будет определен на расформирование, а на Дальний Восток, чтобы повоевать еще и с японцами, ты уже опоздал. Да тебе, кажется, и этой хватило". И он предложил мне должность замкомбата в Отдельный батальон охраны военной комендатуры Лейпцига, одного из крупнейших городов, входивших в Советскую зону оккупации Германии.

Как потом я узнал, до сформирования правительства Германии всей ее жизнью, и политической, и экономической, ведала Советская Военная администрация (СВАГ) при штабе ГСОВГ, а Лейпциг входил в ведение Советской Военной администрации Федеральной Земли Саксония.

Как мне стало известно позже, многие мои боевые друзья получили назначения именно военными комендантами городов, городков и пристанционных поселков и именно на них возлагались задачи возглавлять политическое, административное и экономическое руководство жизнью мирного населения, то есть выполнять функции местных органов власти.

У меня не было возражений против назначения в этот батальон, тем более, что он был тоже, как и штрафбат, отдельным, значит на положении полка, а я, как замкомбата, получал права командира линейного батальона, что соответствовало выводу по аттестации. На второй же день я отправился в Лейпциг. Поезда ходили уже по четкому расписанию. Странными мне показались вагоны: каждое купе имело автономный выход из вагона на подножку, тянувшуюся вдоль всего вагона, а в купе были только сидячие места. Конечно, по сравнению с нашей Родиной, которую из конца в конец можно одолеть только за 8-10 суток пути, Германия казалась небольшой и до Лейпцига было всего часа четыре пути.

Прибыл я в комендатуру города, и меня на дежурной машине отвезли в расположение батальона. До сих пор помню, что он находился в большой казарме на улице Лессингштрассе, 20, а рядом в доме № 18 были офицерские квартиры, где мне отвели на втором этаже хорошо обставленную 5-комнатную квартиру с двумя ванными и туалетами. Какая роскошь! И что мы в этих апартаментах будем делать втроем?